Иван Ефремов - Ольга Ерёмина

Сотрудники собирали урожай на личных огородах, укладывались, готовясь к дальней дороге. Иван Антонович перечитывал и правил готовую «Тафономию», в свободное время обдумывая сюжеты новых рассказов.

Тревожным звоночком в письмах пиновцев из Москвы прозвучал рассказ о книге Т. Д. Лысенко «Наследственность и её изменчивость». На семидесяти трёх страницах автор догматически высказывает одни и те же положения, несколько раз полемически перефразирует их, но не доказывает. Написанная неряшливо, порой даже безграмотно, без чётких формулировок, эта книга принадлежала перу академика, директора Института генетики!

ПИН теперь относился не к геологическому, а к биоотделению Академии наук, и если подобные книги поднимаются на щит, надо быть начеку…

В начале сентября А. А. Борисяк и ещё несколько академиков и членов-корреспондентов с семьями выехали в Москву в отдельном вагоне. К 18 сентября они уже были в Москве, где, казалось, ничего не изменилось: те же стенографистки, те же аппаратчики, та же «холодноватая», официозная атмосфера.

Оставшимся во Фрунзе пиновцам удалось выехать в одном поезде только в начале октября. Поезд вёз на фронт бойцов, выздоровевших в далёких госпиталях. До Аральского моря ехали весело — питались в вагоне-ресторане, пели, рассказывали истории, ели дыни.

По мере приближения к Аралу путешественников охватывало волнение. Выходили из вагонов, тревожно осматриваясь по сторонам. И вот на одной из станций к поезду подъехали телеги, наполненные крупной коричневой солью. Многие, схватив вёдра и сумки, кинулись покупать соль. Брали, сколько могли унести, чтобы обменять потом на масло и яйца. Паровоз давал гудки, но толпа возле телег была так велика, что отправление пришлось надолго задержать.

Иван Антонович кипел возмущением. Нельзя же задерживать отправление поезда, везущего на фронт бойцов, ради наживы! Он не пустил Елену Дометьевну покупать соль, а вернувшимся коллегам, только что пережившим «соляную лихорадку», резко и категорично высказал своё неприятие.

Он недоедал так же, как все, он понимал желание обеспечить пропитание себе и семье, но импульсы жадности и наживы, в которые переросло это желание, были ему отвратительны.

Все чувствовали справедливость слов Ефремова, но, как часто бывает, стыдясь собственной слабости, долго не могли простить этого тому, кто оказался её лишён.

Ехали 16 дней. В Москву, где было уже восстановлено вечернее освещение, вернулись в середине октября. Однако не все приехали здоровыми — некоторые заболели желтухой и малярией.

Первый успех

Квартира Ефремовых во всём доме оказалась единственной, где остались целыми окна: перед отъездом Иван Антонович открыл шпингалеты, и при близком падении бомбы рамы распахнуло взрывной волной, но стёкла не вылетели.

Отопление на работало, и на время пришлось вновь вспомнить о буржуйке.

С радостным узнаванием перебирали знакомые книги и вещи. Иван Антонович смотрел с особым чувством на бронзовую, с жёлтым абажуром, люстру, которая досталась ему от отца. Она висела в той петроградской квартире, куда он вернулся после Гражданской войны. Сейчас она согревает его теплом памяти здесь, в Москве.

Елена Дометьевна новым взглядом посмотрела на шторы, висевшие на высоких окнах. На каждом окне — по много метров крепкой ткани! Из них можно пошить одежду — в эвакуации совсем поизносились.

Аллан, по-детски полузабывший Москву, принялся заново знакомиться с мальчишками из окрестных домов.

Ефремовым пришлось потесниться: у них временно поселилась Мария Фёдоровна Лукьянова: её комната после реэвакуации оказалась занята, и жить ей было негде.

Оформив прописку и получив хлебные карточки, Иван Антонович и Елена Дометьевна вернулись к работе в Палеонтологическом институте.

Однако Иван Антонович проработал недолго: на него вновь напала неведомая болезнь. Три недели температура держалась под сорок и никакие лекарства не помогали. Мария Фёдоровна прозвала эту болезнь «докторской» — болел ею один лишь доктор наук Ефремов.

Полная интоксикация сильно ослабила Ивана Антоновича. Необходимо было хорошо питаться, но скудные продукты можно было получить только по карточкам. На рынке цены были непомерно высокими. Тогда Лукьянова, которую в ПИНе выбрали в бытовой сектор профкома, через снабженца ухитрилась достать два килограмма гречневой крупы. «И вот я всю крупу принесла домой, — рассказывала Мария Фёдоровна. — На другой день возвращаюсь с работы, а Елена Дометьевна встречает с папироской в зубах и радостно сообщает, что наварила из всей крупы каши и что теперь Иван Антонович быстро поправится. Я чуть не расплакалась. Она ведь все два килограмма сразу сварила! Кто же так больному варит, сколько он за раз съест? Надо же каждый день варить помалу… — Мария Фёдоровна говорила с таким неподдельным огорчением, как будто только вчера была загублена драгоценная гречка. — Мы ведь очень мало получали. У меня оклад был 250 рублей, да ещё у геологов по вечерам прирабатывала. Надо было Ивану Антоновичу козье молоко покупать, а где денег столько взять? Маленький Аллан говорил, что, когда вырастет, не будет жениться, а купит козу».[162]

Сотрудники, остававшиеся в Москве, сделали всё возможное, чтобы подготовиться к приезду товарищей: отмыли помещения от двухлетней пыли, привели в порядок полученную корреспонденцию и библиотеку. Предстояло встретить вагоны с коллекциями, разгрузить их и начать восстановление музея.

Осенью 1925 года, после празднования двухсотлетия Академии наук, Пётр Петрович Сушкин телеграммой вызвал Ивана из Ленкорани: открылась вакансия препаратора. Так юбилейный для академии год стал началом научной работы Ефремова. Осенью 1943 года 35-летнему Ефремову присвоили звание профессора.

Летом 1945 года академия собралась праздновать 220-летнюю годовщину. Для Ивана Антоновича это была круглая дата: 20 лет в науке.

Ефремову поручили руководить подготовкой экспозиции. До юбилея оставалось чуть больше года, но надобно ещё учесть отпуска сотрудников и летние полевые работы. Между институтскими делами Иван Антонович не забыл о своих рассказах. Он отыскал машинистку, которая перепечатала «Семь румбов», и послал рукопись в редакцию издательства «Молодая гвардия». В ответ — молчание.

Только через пару месяцев, когда Ефремов уже решил забрать из редакции рукопись, к нему на квартиру пришёл посыльный с таким письмом:

«2 XII 1943 г.

Многоуважаемый Иван Антонович.

«Семь румбов» прочитаны несколькими работниками нашего издательства, и у всех сложилось самое благоприятное впечатление о Ваших рассказах. Мы хотим их издать, — правда, при условии некоторой редакционной работы над ними.