Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав

Отдыхают, обмениваясь поцелуями и ласками.

Затем командир Бе Дан поднимается в сидячее положение. Когда он поворачивает голову, свет падает так, что становится заметным отсутствие уха, того уха, которое он потерял в перестрелке с ганшипом "Хью" во время перехода домой после победного сражения у нунговской боевой крепости. Сидя голым под мягким желтым светом светильника, командир Бе Дан разбирает свой автомат AК-47.

С хряковской сноровистостью и четкостью, которые порождаются исключительно практикой, он орудует зубной щеткой, масляной ветошью, щеточкой, прикрепленной к тонкому металлическому шомполу, используя гладкую розовую культю на месте оторванной кисти просто как гигантский палец. Командир Бе Дан чистит автомат AК-47, который всегда при нем, и вокруг которого вращается его жизнь.

Я вспоминаю Леонарда Пратта, который влюбился в свою винтовку в Пэррис-Айленде.

Сонг усаживается за спиной Командира, игриво залезает руками спереди, лаская его толстый член, водит грудями, плотно прижав их к его спине. Он шлепком отгоняет ее руку и ворчит. Сонг принимает надутый вид, бьет его кулачком по спине. В конце концов сдается и тянется к его сбруе и масляной ветоши.

Пока командир Бе Дан гоняет шомполом по стволу своего автомата, Сонг разряжает изогнутые магазины из брезентовых подсумков, висящих на русском ремне из излишков с военных складов. На его тускло-серебристой пряжке красная звезда.

В золотистом свете Сонг как полинезийская принцесса; ее длинные черные волосы чернее черной ночи за порогом хижины. Патроны в ее маленьких руках мерцают и поблескивают как античные золотые изделия, приносимые в жертву богу. Масляной тряпицей Сонг протирает каждый патрон до чистоты, тщательно, почти с любовью, а потом с щелчком вставляет его обратно в изогнутый магазин.

Я знаю, что поступаю нехорошо, но понимаю, что мне обязательно надо увидеть Сонг и командира Бе Дана в их близости. Я сейчас получаю достоверную информацию, которая мне жизненно необходима. Я сижу как завороженный, взирая в упор на собственную тупость во всей ее глубине и широте.

Я наблюдаю за ними, находясь так близко, что чувствую запах их пота, опасаясь, что меня выдаст мое дыхание.

Командир Бе Дан собирает свой автомат, четко, по разделениям, ни на такт не сбиваясь с ритма. Он враг моего правительства, но для меня он хороший человек, реальный профи, азитский хряк с драной жопой и на рисовой заправке. Бывает так, что взаимное уважение между людьми, которые дерутся со смертью с противоположных сторон заграждений, становится выше всяких там знамен. Чтобы убить человека, настолько преданного делу, как командир Бе Дан, нужен человек, который своему делу предан никак не меньше. А люди, преданные своему делу – такая редкость, что бессмертие командиру Бе Дану практически гарантировано.

Командир Бе Дан одобрительно кивает, спуская курок незаряженного автомата.

Он протягивает здоровую руку. Сонг наклоняется, целует ее и засувениривает ему полностью набитый изогнутый магазин, тяжелый от тридцати золотистых пуль, которые понадобятся ему, чтобы сражаться с Черными Винтовками.

Командир молча принимает магазин и вставляет его в автомат, потом досылает патрон в патронник. Он прислоняет заряженный автомат к ближайшей стене хижины, куда легче всего дотянуться.

Я прикрываю дверцу и сижу в темноте.

Мне слышно, как они сейчас вместе. Они снова занимаются любовью, на этот раз почти молча. Оргазм Сонг похож на стон от боли, а потом еще несколько минут она всхлипывает, а командир шепчет, и голос его готов задрожать: "Гм… Гм…"

Я высиживаю в тоннеле час, дожидаясь, пока Сонг с командиром не заснут безмятежным сном.

Когда я выглядываю из-за дверцы, лунный свет, который попадает в дом через окна без стекол и ставней, оказывается таким ярким, что я вижу, как они держат друг друга за руки во сне.

Я проползаю по черному тоннелю двадцать ярдов, нащупывая путь в полной темноте.

Я шагаю вдоль берега реки. В лунном свете речные воды отсвечивают чернотой и золотом. Слушаю, как соревнуются сверчки в турнире по сверчанию. Лягушки шлепаются в воду, когда я прохожу мимо. Ночной воздух влажен и чист, он сладок от благоухания ночных лотосов.

Я сижу на песке в темноте, рядом со стиральным камнем, и в голове моей мечты об Алабаме, мечты о побеге. Когда б не раненая эта нога…

Засыпая, я думаю о том, что надо бы украсть какое-нибудь оружие, немного еды и выдвинуться беглым шагом в джунгли как толстозадая птица, на пару с комендор-сержантом Герхаймом, моим бывшим инструктором, который станет для меня единственным попутчиком на долгом пути домой. Ганни Герхайм будет идти рядом, напоминая: "Всего-то навсего, рядовой, сделай один шаг. Всего один шаг. Всего один шаг за раз. Кто угодно может сделать один шаг, рядовой Джокер. Даже ты".

Этой ночью мне снова снятся сны про наконечники от стрел. Когда я был маленьким, то частенько бродил по алабамским холмам, покрытым красной глиной, собирая кремневые наконечники от стрел, остроги из обсидиана, топоры из серого камня. Иногда мне попадались бусы из запекшейся глины и обломки разбитых горшков.

Я просыпаюсь от петушиного крика. До рассвета еще далеко. Маленький рыжевато-золотой петушок Дровосека снова обманулся из-за поддельного рассвета. Осветительные ракеты вспыхнули на горизонте, и петушок решил, что это сигнал для него, и можно оторваться от души. Странно, но петухи у коммунистов кричат так же, как их американские собратья. На какой-то долгий миг мне показалось, что я снова в Мире, снова в Родном Городе в США.

Луна красная. Луна вовсю полыхает пламенем из-за черной тучи. Силуэты кокосовых пальм резко очерчены на фоне красного неба как связки колыхающихся черных лезвий.

Лягушки повышают громкость своего ора еще на одно деление. По берегу пробегает собака, гавкая на текущую речную воду. Собака черно-белая, наполовину призрак, наполовину тень.

Я думаю о своем отце, как он вечно работает, вечно собирает урожаи, но никак не может заработать ни доллара сверх того, что уйдет на пропитание в следующем месяце, и доволен просто тем, что жив-здоров, и может честно делать свое дело.

Я думаю о матери. Каждый раз, когда я думаю о матери, она представляется мне в одном из неизменных своих платьев из материи для мешков под муку, что всегда носила, когда я был маленьким, и каждый раз она или ужин готовит, или консервы заготавливает.

Я думаю о том, что очень соскучился по своей малышке-сестре, по Колоску, самое большое удовольствие в жизни у которой – опускать соленые орешки арахиса в "RC Cola" и глядеть, как они шипят.

Я думаю о Бабуле, своей бабушке, которая всегда полна энергии и доброго юмора. Вот прям сейчас она, наверное, рыбачит в реке Черный Воин, закатав линялые брюки цвета хаки выше костлявых коричневых колен, и бродит взад-вперед с бамбуковым удилищем, и в карманах ее рубашки извиваются красные червяки. Я вижу, как она подцепляет на крючок желтого сома, борется с ним, а потом вытаскивает из воды. Я вижу, как сом бьется на конце лески, брюхо у него белое, и он влажно блестит на солнце.

Где-то далеко трещат очереди из стрелкового оружия, в ответ бухают снаряды и летят в замедленном изображении неоновые точки. Вражеская артиллерия открывает огонь. Металлические снаряды вспарывают небо, сталкиваются со звездами и отскакивают от луны. Стофунтовый артиллерийский снаряд плывет по воздуху, вздыхает и шумно вгрызается в скалистый хребет, где тупорылые хряки, замерзшие и промокшие, запрятались в грязный блиндажик на не представляющем важности участке полузабытой базы огневой поддержки.

Хряки перебинтованными руками поедают холодный сухпай, мурлыча рок-н-ролльные песенки. В адрес артиллерийских снарядов, разрывающихся повсюду вокруг них, они отпускают: "Раз из пушки не попали, то из жопы обосрали". А когда прилетает "Пых – Дракон Волшебный", привозя сорок тысяч патронов счастья, и выливает дождем красную смерть на их врагов, довольные хряки понимающе кивают друг другу и говорят: "Спуки свое дело знает".