Бестиариум. Дизельные мифы (сборник) - Олег Кожин

Ненависть вдруг рухнула на нее, как чернота после взорвавшейся лампочки.

Ненависть к обласканным жизнью куклам, которые только и делали, что хлопали ясными глазками, никогда не зная темноты, страха, нищеты, одиночества. Принимая как должное всё счастье мира, высыпанное к их ногам в праздничных упаковочных кулечках. Любящие и богатые родители, теплый дом, роскошные наряды, балы и поклонники. Солнечные дни и звездные ночи. Им даже не приходило в голову кого-то благодарить за это. И они даже не думали, что такие как Роза, продали бы душу хотя бы за один день… за один час такой жизни…

А теперь эта жизнь была в сильных Розиных руках. Тонкая шея, пойманная шелковой петлей, горячий пульс под ладонью…

Роза усмехнулась и затянула шнур…

Она опомнилась в последний миг. Будто свет включили в затопленной ночью комнате.

Отвела дрогнувшие руки, чуть не выронила шнурок. Отступила – подальше от смятого страхом дыхания, теплой беспомощной шеи…

– Что? – напряженно спросила девушка. – Всё?

– Всё, – проворчала Роза, пряча за сосредоточенным перебором узелков на шнуре свой страх и дрожь. – Иди, милая. Одевайся и иди. Замерзла? Холодный день. Паршивое лето.

– Папа говорит, следующее будет холоднее, – вокруг шеи с мягким шелестом обернулся газовый шарфик, зашуршал плащ.

– Куда уж холоднее, – хмыкнула Роза. – Хотя если твой папа говорит… Извини, что я тебя застудила. Но сама понимаешь, какое ожерелье без точной мерки…

Роза бормотала, перебирала узелки на шнуре, отступала мелкими шажками в глубь магазина. «Иди, – думала она, – уходи отсюда скорее, дура». И с досадой слушала, как топчется у порога девушка.

– Родителям поклон и лучшие пожелания, – поторопила она посетительницу.

– Передам. Роза… – голос девушки запнулся.

По спине Розы прокатились одна за другой две ознобные волны – ледяная и горячая.

«Заметила, – с ужасом подумала она. – Всё заметила». И Роза враз почувствовала запах мокрого камня и ржавчины. Запах тюрьмы, где ей придется провести остаток жизни.

– …оно будет такое, как ты говорила?

– Что? – непослушными губами переспросила Роза.

– Ожерелье. Ты говорила, как серебряный дождь. Что оно будет стекать с моих плеч, как дождь. И я буду в нем похожа на фею?

– Да. Будешь.

– А жемчуг?

– Что?

– Роза, я ведь сегодня просила тебя добавить жемчуг! Ты что, забыла?

– Да. То есть нет. Конечно.

– Папа говорит, сейчас модны морские мотивы.

– Да. То есть, если твой папа говорит, то…

– А как тогда дождь?

– Где дождь?

– Ну, Роза, – голос девушки стал капризным. – Как тогда я буду похожа на фею, если жемчуг?

– Будешь.

– Точно?

– Точно. На фею. Эту… морскую. С мотивами. Гидру… Э… Афродиту.

– О, – впечатлилась девушка. – Хорошо. Мне нравится. Мой жених никого больше не будет замечать, кроме меня? И гости?

– Что?

– Ты в прошлый раз говорила.

– Да, конечно. Раз я говорила, он не будет.

– Спасибо, Роза!

Звякнул колокольчик, хлопнула дверь.

«Дура, – подумала ей вслед Роза с облегчением, – какая дура». Перевела дыхание, разжала судорожно сведенные пальцы. Ощупала поочередно – правой рукой левую, потом наоборот. Будто чужие. Где-то… в запрещенных теперь книгах говорилось – пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. «Это значит, – объяснял когда-то любопытной девочке отец Петр, – не хвались добрыми делами. Даже перед собой».

«А если недобрыми? – подумала Роза. – Если ты дал волю своей руке, если поверил ей, отпустил бесконтрольно, а она решила убить? Если вдруг оказывается, что ты не знаешь, чего на самом деле хотят твои руки?»

Роза спрятала ладони под мышками. Прижала локтями к бокам.

Будто так можно было остановить то, что они хотели сделать…

– А может, – робко предположил Иозеф, – не обязательно именно человека?

Приятель хмыкнул.

– Ну, скажем, – смутившись под его взглядом, продолжил Иозеф, – собаку бродячую… или кота… какого не жалко?

Он сглотнул, с трудом представляя себя перерезающим горло пушистому ни в чем неповинному коту… собственно, блохастого и плешивого ему тоже было бы жалко…

Приятель расхохотался.

– Еще хомячка предложи. Или рыбку.

Рыбку Иозеф бы, наверное, смог. Смотря какую. Мороженую. Разевающих рты на прилавках свежевыловленных карпов ему тоже было жалко. Но это он говорить не стал. Только подумал, что, кажется, со страху ввязался совсем не туда, куда ему было нужно…

Он дарил ей цветы.

Первое время Роза слышала шепотки за спиной – странно, они все, что ли, считали ее еще и глухой? Или как раз хотели, чтобы она услышала?

Мол, зачем ей цветы? Этой-то? У нас и нормальных девушек хватает. И симпатичных, и молоденьких, и с приданым к тому же. Молодому доктору всякая будет рада. В наше-то смутное время – самая нужная профессия. Математики стреляются, не умея примирить ум с исказившейся действительностью и сломанной логикой; банкиры выкидываются из окон, пугаясь новой волны кризиса; а врачи нужны будут всегда и всем. И спятившим ученым, и склонным к суициду финансистам, и простым людям, у которых в голове не мировые проблемы, а вполне обычные – как сохранить свой дом и накормить семью. А потому сходить с ума и кидаться с крыш им некогда.

…Лилии с густым пряно-сладким запахом, фиалки с тонким ароматом весны и леса, нежные чайные розы…

Сегодня утром – хризантема, пушистая хрупкая звезда, пахнущая прохладой и дождем…

Роза гладила тонкие крылышки лепестков и дышала. Свежестью, спокойствием, осенней красотой, улыбкой доктора, которая оставалась в цветах, подаренных им. Роза совершенно точно знала, что он улыбается, когда говорит: «Доброе утро, Роза» и протягивает ей букет. Потом он уходил, а цветы и улыбка оставались. Каждый раз, проходя мимо вазы и трогая мимоходом нежные лепестки, Роза улыбалась в ответ.

Может, именно эта улыбка и не давала ей сойти с ума.

Может, только она остановила ее руку, сжавшуюся на петле шелкового шнура…

После обеда пришла Лизка. Принесла заразительный хрипловатый смех, звонкий цокот каблучков, хрустящее шуршание широких юбок, густые запахи сладких духов, табака, кофе, свежих булочек и дождя.

– Мечи, хозяйка, угощение на стол, всё скуплю! – объявила она, с размаху шлепая на прилавок сумочку.

– Выбирай, – предложила Роза, обводя витрины широким жестом и невольно заражаясь улыбкой и бодростью.

Лизка была как песня – звонкая и душевная. Иногда плясовая, бесшабашно-веселая со звоном монист, перестуком кастаньет, пожаром алых юбок; иногда печально-надрывная, как рыдание гитарного романса; иногда хохочущая, как перестук перченых частушек. Но всегда искренняя. И всегда ей хотелось подпевать.