Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя). - Лео Яковлев

«…я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо…

И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза».

«А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь».

Вспомним, что все это развертывается вокруг сообщения о прочтении Лизой «одной книги» об истязании неким «жидом» четырехлетнего мальчика, вызвавшей у Лизы единственное желание — стать непосредственной участницей этого события и сладострастно наблюдать за агонией ребенка, вкушая свой любимый ананасный компот. Об этом ананасном компоте она вспоминает четырежды в пределах одной странички ее диалога с Алешей; и когда внимательно читаешь эту страницу, возникает мысль, что, может быть, тот, другой, Достоевский, пребывающий «за кадром», пытается предупредить нас о том, что любая информация о насилии и изуверстве отчасти адресуется темным сторонам человеческой души, пробуждая в ней низменные страсти и инстинкт подражания, толкающий нравственно неустойчивых людей на воспроизведение прочитанного, услышанного или увиденного. Может быть, уже тогда этот другой Достоевский различал в туманном, хоть и не очень далеком будущем отнюдь не евреев в роли пьющих человеческую кровь, а сатанистов или просто внешне добропорядочных обывателей, закусывающих водочку человечинкой на скромном пикничке в российской глубинке. Может быть, ему просто хотелось, чтобы каннибалы оказались жидами. И нет конца этой эстафете Зла, а значит, даже само название главы «Бесенок», помимо указанной выше явной и прямой аналогии с одноименной повестью Вс. Крестовского, может иметь и тайную связь с названием романа «Бесы», появившегося на свет за восемь лет до написания одиннадцатой книги «Братьев Карамазовых».

Из «Бесов» же, вероятно, перекочевала в эту небольшую главку «Братьев Карамазовых» и тема насилия над детьми, не менее актуальная в наше время, чем проблема сатанизма и других изуверских сект. Впрочем, эта тема интересовала Достоевского задолго до написания «Бесов» и «Братьев Карамазовых» и притом интересовала настолько сильно, что в литературных кругах не только 80-х, но и еще в 60-е годы XIX века существовала уже упоминавшаяся выше легенда о том, что он сам однажды изнасиловал десяти- или одиннадцатилетнюю девочку. Разговоры об этом гипотетическом эпизоде из жизни Достоевского отразились в записках Страхова (письмо к Л. Толстому), Григоровича, Фаресова и других. Повторяем: сегодня невозможно убедительно доказать или опровергнуть эту легенду, но все написанное Достоевским об издевательствах над детьми является предостережением о присутствии среди людей тех, для кого детское страдание может служить источником острого наслаждения, волнующей добавкой к любимому «ананасному компоту».

После смерти Достоевского Тургенев писал Салтыкову-Щедрину 24.09.1882 г.:

«Прочел я также статью Михайловского о Достоевском. Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление — и именно пресловутый маркиз де Сад. Этот даже книгу написал «Toutments et supplices» [ «Казни и пытки»], он с особенным наслаждением настаивает на развратной неге, доставляемой нанесением изысканных мук и страданий. Достоевский тоже в одном из своих романов тщательно расписывает удовольствия одного любителя… И как подумаешь, что по этом нашем де Саде все российские архиереи совершали панихиду и даже предики читали о вселюбии этого всечеловека! Поистине в странное живем мы время!».

Михайловский в статье, упомянутой Тургеневым, писал: «Слабость художественного чувства меры, которое могло бы контролировать проявление жестокого таланта, отсутствие общественного идеала, который мог бы их регулировать, — вот, значит, условия, способствовавшие или сопутствовавшие движению Достоевского по наклонной плоскости от «простоты» к вычурности, от «гуманического» направления к беспричинному и бесцельному мучительству».

В этих высказываниях тоже по сути дела говорится о «двадцать пятом» кадре в сочинениях Достоевского. В «слабости художественного чувства» в отношении приведенных выше сцен с «ананасным компотом» упрекнул Достоевского и Горький, говоря о «карамазовщине». Беспокойство, которое вызывали описанные Достоевским сцены наслаждения чужими муками, в том числе явно «пыточными», у его весьма неординарных собратьев по перу вполне объяснимо. Великий царь Сулайман ибн Дауд однажды сказал, что он может обнаружить след птицы в воздухе и рыбы в воде, и только путь мужчины к сердцу женщины для него непостижим. Но если бы мудрец жил в идеологизированное новое и новейшее время, он бы наверняка расписался бы и в своем бессилии определить путь идей в человеческом обществе. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется… И вполне правомерной может выглядеть, например, такая версия: известно, что вскоре после октябрьского переворота грянуло столетие со дня рождения Достоевского. Задержавшаяся в «революционной» России старая профессура отметила его с большой помпой. В 1921–1928 гг. широко издавались сочинения Достоевского, воспоминания его современников, многочисленные исследования и популярные очерки, посвященные его жизни и творчеству, имя писателя в то время было на слуху и у взрослых, и у детей («Республика Шкид»). К 1937 году эти дети стали взрослыми, и, может быть, некоторые из них были в числе тех, кто заставлял бегать голой по камере пыток пожилую женщину (жену Постышева) и демонстрировать им, как она отдавалась своему мужу, и тех, кто бил Мейерхольда по изуродованным распухшими венами ногам, и тех, и тех, и тех. Вот только неизвестно, ели ли они, созерцая чужие физические страдания, «ананасный компот»? Любая идея, как мы теперь знаем, в любой момент может овладеть массами, даже не знающими, кто ее, эту идею, высказал. Рассказывают и о том, что чуткий ко всякого рода изуверским «идеям» и люто ненавидевший непротивленца Льва Толстого, бесноватый фюрер Адольф украсил свое «рабочее место» портретом Достоевского (видимо, не зная «ласковых» слов Федора Михайловича о «тупых» немцах).

Некоторые могут усомниться в самой возможности таких отдаленных последствий «невинных» отклонений от обычных норм человеческого поведения в текстах Достоевского и скажут, что эти болезненные вывихи в его произведениях полностью обезвреживаются общей гуманистической направленностью его творчества. Но никто не возражает против этой «общей гуманистической направленности». Речь идет лишь о том, что в мире идей, как и в механике, действует своего рода принцип независимости действия сил, но, как и в механике, последствия действия каждой из таких независимо действующих сил не всегда суммируются с положительным итогом. Высказанные мысли — это стрелы, летящие в будущее, и в этом полете возможны всякие отклонения. Одна из «стрел» Достоевского «отклонилась» и попала в невинного человека и в целый народ на процессе Бейлиса, другая угодила в нацистскую листовку времен войны, третья своим оперением украшает колчаны современных нацистов, а «гуманическая» «слезинка невинного ребенка» до этих «целей» не долетела и тихо смешалась со слезами невинных детей, расстрелянных и затравленных газом, в том числе, именем Федора Михайловича Достоевского.