Империя Ч - Елена Крюкова

И когда во мне просверкнуло последнее, великое Копье жгучей молнии, ослепительной и дикой, — когда снег засыпал меня всю сияньем, а Солнце с небес обдало меня ведром чистого жгучего золота, и еще одним ковшом, и еще одним — в солнечной бане, среди ветвей, обжигающим душу кипятком! — и я стала выгибаться в сладкой судороге, перехватившей мне горло, хрипло дышащую гортань, изогнувшей меня коромыслом, искрутившей мышцы веревками, и Солнце подвешено было на этих перекрученных силой света и страсти канатах, и рвалось прочь, на свободу, и вот, сорвавшись, откатилось в зенит, — и ты вздрогнул, прижал меня сильнее к себе, обнял так могуче, как богатырь, косточки мои все хрустнули, и я показалась себе маленькой, маленькой… как птица синица у тебя в руке, как красногрудый снегирь!.. — тогда я закричала, почувствовав, как внутри меня взрывается огонь, фонтан огня, как огонь проливается в меня и заполняет меня всю — золотой дождь, любимое жданное семя, исполненье желанья, все богатство мира: да, как я была богата, родной — твоим безудержным, рвущимся из тебя далеко, далеко криком, взорвавшейся жизнью твоей! И я тоже закричала — и мы кричали оба, лежа на снегу в зимнем лесу, кричали от дикого счастья, от посмертного, страшного счастья, что мы жили вместе и умерли вместе, в один день, в один миг…

…снегирь спорхнул с ветки на ветку. Вцепился коготками в колючку шиповничного куста. Покачался слегка под ветерком. Покосился красным круглым глазом на мужчину и женщину, застывших под кустом в объятьи, закрывших глаза, смеющихся. Лица у них были мокры — они слизывали друг у друга со щек влагу. Может, это был растаявший снег. Снегирь никогда не видел зимою на снегу голых людей; он все, косясь на них алым глазом, рассматривал их удивленно и наконец решил, что да, люди, бесспорно, красивы, и щеки у них горят, как снегириные грудки, и глаза сияют не хуже Солнца, но много странностей у них — нету перьев на коже, нету клювов; как же тогда они скусывают с кустов сладкий шиповник?

Снегирь пристально, не шевелясь, сидя на ветке, смотрел, как лежащие на снегу люди целуются, как нежно и пылко и благодарно целуют друг друга, как руки их летают над телами друг друга, гладя волосы, осязая грудь, трогая подбородки, как пальцы проводят по бровям, повторяя очертанья, как опять, порывом, пылко прижимаются они друг к другу животами, как закидывают руки за плечи друг другу, за лопатки, стремясь прижаться теснее, снова вклеиться, снова — слиться.

Малая птица, лети. Не гляди больше на счастье. Оно ослепительно. Ты ослепнешь. Ты потеряешь зренье и больше не найдешь дорогу домой, к гнезду.

…птица, зачем ты сидишь здесь, на медном пальце Будды?!..Ты избрала благую часть… ты преодолела обманы… перевоплощенья…

Ты выпорхнула из ужаса бардо; ты хочешь прочирикать мне… о радости?!..

Голос бритого ламы послышался отовсюду и ниоткуда:

— Ты вернешься в лоно. Ты вернешься. Ты станешь тем, чем ты являлась от Сотворенья Мира, от пахтанья Священного Океана любовной игрой великой Цам и великого Ульгена. Закрой глаза. Гаутама ожил. Он сошел к тебе. Закрой глаза и обними его.

Лесико закрыла глаза. Подняла, раскинула руки, чтобы, исполняя повеленье ламы, обнять.

— Отчего же здесь, в дацане, снегирь?.. — успела она спросить жалобно перед тем, как все ее тело обняло, обожгло объятье, бросившее ее во тьму первобытного ужаса.

…тьма. Тьма Вавилонская.

Изначальная страсть страшна. Тела соединяются во тьме бездны не для любви — для слепого наслажденья. Продолженье рода?! Дудки. Обманка. Не продолженье рода вас, тела, тянет друг к другу — вопль наслажденья. Крик сладкого ужаса. Вы познаете торжество наслажденья, вы хотите снова отведать сласти. Зверь хочет, чтоб родились зверята — человек, особенно дикий, познает наслажденье и хочет наслаждаться.

Тьма. Густая, черная, коричневая, прорезаемая багровыми сполохами тьма. Это Дацан?! Это чрево земли. Это первобытный подземный, пещерный храм, страшное святилище, посвященное Победе Совокупленья.

Чье-то немыслимо тяжелое, темное тело навалилось на нее, смяло. Подмяло под себя. Грубо были растолканы ее колени, сжатые ноги. Железные тиски мужских мышц вывернули ей руки, локти, заломили за голову. Это — меднозеленый Будда?! Страсть жестока, женщина. Ты хотела первозданной любви?! На вот, возьми ее, подавись. Она закричала — мужской меч пропорол ее. Раскроил ее горячее, содрогающееся от ужаса естество. Стал ходуном ходить в ней, бить в нее, резать и терзать ее, настойчиво, неумолимо. И, о ужас, она чувствует, что наслажденье от грубого и бешеного соитья — столь же сильное, как от любви с любимым; что нет преград темному ветру, черному пламени, сметающему последние остатки стыда, бережности, нежности, целомудрия — в каждой, даже самой разнузданной проститутке всегда таится золотой шматок невостребованного целомудрия, а здесь и его нет, оно растоптано, размято в красное мясо. Тяжесть мрака и ослепленье неистовым наслажденьем сплелись в крепкую восточную косицу. Так… любили первые люди?!.. Каин — так любил свою жену… Ной — своих рабынь?!.. Будда так любил женщин при дороге, и, забеременев, при дороге они рождали ему орущих в пыли и зное младенцев… Подчинись. Замолчи. Молчи. Я кладу руку тебе на кричащий рот. Ты не вынесешь меня. Моей пытки. Я буду пребывать с тобой долго — вечно: пока ты не потеряешь жалкое человечье сознанье.

И она, вот ужас, она отвечала ему, она, противясь себе, повторяла телом яростные, дикие приказы его тела! Ты же убиваешь меня! Ты разорвешь меня!.. Да, я разорву тебя. Я смешаю тебя с землей, с пылью, с грязью, с криком. Я погружу тебя в пучину звездного ужаса — в котел, где боги варят варево тьмы и света, из коего потом голыми руками, неистово хохоча, лепят звезды и планеты и солнца. И ты будешь кричать не так, как кричат от любви. Ты будешь кричать первобытным, жестоким, победным криком — криком охотника, настигшим на охоте сначала трех Священных Маралух, потом — самого себя. Охотник, совокупившийся с миром, сам пронзает себе сердце. Женщина, познавшая ужас наслажденья, прозревает колодец смерти. Ты сейчас умрешь. Я насадил тебя на вертел. Я пронзил тебя. Я…

Она напрягла все свои жалкие женские мышцы, весь тонущий, мечущийся в ужасе наслажденья дух.

Я не умру! Я не умру! Врешь, зеленый ржавый Будда! Я никогда не умру!

Ты умрешь сейчас.

Невидимый человек, чудовище или Бог, расплющивший ее под тяжестью медного, горячего, страшного огромного тела, насадивший ее на свой огромный живой меч, вдвинул меч в нее изо всей силы, до рукояти, последний раз — она забилась, исторгла из себя дикий вопль, и в нем потонули все человечьи мечты и желанья, все мысли и стремленья, весь широкий мир, вышитый на плащанице камней и песков серебряными нитями снегов и дождей.