Статьи - Виссарион Белинский

Козлов перевел и следующие пять строф и выдал это за собственное произведение: по крайней мере в третьем издании его сочинений не означено, откуда взято первое стихотворение во второй части «К морю», посвященное Пушкину. К довершению всего, перевод так водян, что в нем нет никаких признаков Байрона. Сравните три последние стиха первого куплета с переводом Батюшкова:

Природу я душою обнимаю,Она милей; постичь стремлюся яВес то, чему нет слов, но что таить нельзя.

То ли это?..

Беспечный поэт-мечтатель, философ-эпикуреец, жрец любви, неги и наслаждения, Батюшков не только умел задумываться и грустить, но знал и диссонансы сомнения и муки отчаяния. Не находя удовлетворения в наслаждениях жизни и нося в душе страшную пустоту, он восклицал в тоске своего разочарования:

Минутны странники, мы ходим по гробам;Все дни утратами считаем;На крыльях радости летим к своим друзьям,И что ж? – их урны обнимаем!Так все здесь суетно в обители сует!Приязнь и дружество непрочно!Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?Что вечно чисто, непорочно?Напрасно вопрошал я опытность вековИ Клии мрачные скрижали;Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:Они безмолвны пребывали.Как в воздухе перо кружится здесь и там,Как в вихре тонкий прах летает,Как судно без руля стремится по волнамИ вечно пристани не знает, —Так ум мой посреди волнений погибал.Все жизни прелести затмились;Мой гений в горести светильник погашал,И музы светлые сокрылись.

Бросая общий взгляд на поэтическую деятельность Батюшкова, мы видим, что его талант был гораздо выше того, что сделано им, и что во всех его произведениях есть какая-то недоконченность, неровность, незрелость. С превосходнейшими стихами мешаются у него иногда стихи старинной фактуры, лучшие пьесы, не всегда выдержаны и не всегда чужды прозаических и растянутых мест. В его поэтическом призвании Греция борется с Италиею, а юг с севером, ясная радость с унылою думою, легкомысленная жажда наслаждения вдруг сменяется мрачным, тяжелым сомнением, и тирская багряница и эпикурейца робко прячется под власяницу сурового аскетика. Отсюда происходит, что поэзия Батюшкова лишена общего характера, и если можно указать на ее пафос, то нельзя не согласиться, что этот пафос лишен всякой уверенности в самом себе и часто походит на контрабанду, с опасением и боязнию провозимую через таможню пиетизма и морали. Батюшков был учителем Пушкина в поэзии, он имел на него такое сильное влияние, он передал ему почти готовый стих, – а между тем что представляют нам творения самого этого Батюшкова? Кто теперь читает их, кто восхищается ими? В них все принадлежит своему времени, и почти ничего нет для нашего. Артист, художник по призванию, по натуре и по таланту, Батюшков неудовлетворителен для нас и с эстетической точки зрения. Откуда же эти противоречия? Где причина их? – Не трудно дать ответ на этот вопрос.

Творения Жуковского – это целый период нашей литературы, целый период нравственного развития нашего общества. Их можно находить односторонними, но в этой-то односторонности и заключается необходимость, оправдание и достоинство их. С произведениями музы Жуковского связано нравственное развитие каждого из нас в известную эпоху нашей жизни, и потому мы любим эти произведения, даже и будучи отделены от них неизмеримым пространством новых потребностей и стремлений; так возмужалый человек любит волнения и надежды своей юности, над которыми сам же уже смеется. Жуковский весь отдался своему направлению, своему призванию. Он – романтик во всем, что есть лучшего в его поэзии, и не романтик только в неудачных своих опытах, число которых, впрочем, уступает числу лучших, то есть романтических его произведений. Батюшков написал по нескольку пьес на несколько мотивов – и вот все. Мы, в этой статье, выписали почти все лучшее из произведений Батюшкова: так немного у него лучшего! Направление и дух поэзии его гораздо определеннее и действительнее направления и духа поэзии Жуковского; а между тем кто из русских не знает Жуковского, и многие ли из них знают Батюшкова не по одному только имени?

Главная причина всех этих противоречий заключается, разумеется, в самом таланте Батюшкова. Это был талант замечательный, но более яркий, чем глубокий, более гибкий, чем самостоятельный, более грациозный, чем энергический. Батюшкову немногого недоставало, чтоб он мог переступить за черту, разделяющую большой талант от генияльности. И вот почему он всегда находился под влиянием своего времени. А его время было странное время, – время, в которое новое являлось, не сменяя старого, и старое и новое дружно жили друг подле друга, не мешая одно другому. Старое не сердилось на новое, потому что новое низко кланялось старому и на веру, по преданию, благоговело перед его богами. Посмотрите, как бессознательно восхищался Батюшков представителями русского Парнаса:

Пускай веселы тениЛюбимых мне певцов,Оставя тайны сениСтигийских береговИль области эфирны,Воздушною толпойСлетят на голос лирныйБеседовать со мной!..И мертвые с живымиВступили в хор един!..Что вижу? ты пред ними,Парнасский исполин,Певец героев, славы,Вслед вихрям и громам,Наш лебедь величавый,Плывешь по небесам.В толпе и муз и граций,То с лирой, то с трубой,Наш Пиндар, наш ГорацийСливает голос свой.Он громок, быстр и силен,Как Суна средь степей,И нежен, тих, умилен,Как вешний соловей.Фантазии небеснойДавно любимый сын (?),То повестью прелестнойПленяет Карамзин,То мудрого ПлатонаОписывает нам,И ужин Агатона,И наслажденья храм;То древню Русь и нравыВладимира времян,И в колыбели славыРождение славян.За ними сильф прекрасный,Воспитанник харит,На цитре сладкогласнойО Душеньке бренчит;Мелецкого с собоюУлыбкою зоветИ с ним, рука с рукою,Гимн радости поет!..С эротами играя,Философ и пиит,Близ Федра и ПильпаяТам Дмитриев сидит;Беседуя с зверями,Как счастливый дитя.Парнасскими цветамиСкрыл истину шутя.За ним в часы свободыПоют среди певцов;Два баловня природы,Хемницер и Крылов.Наставники-пииты,О Фебовы жрецы!Вам, вам плетут харитыБессмертные венцы!Я вами здесь вкушаюВосторги пиэридИ в радости взываю:О музы! я пиит!

Что такое эти стихи, если не крик безотчетного восторга? Для Батюшкова все писатели, которыми привык он восхищаться с детства, равно велики и бессмертны. Державин у него – наш Пиндар, наш Гораций, как будто бы для него мало чести быть только нашим Пиндаром или только нашим Горацием. Если Батюшков, тут же, не назвал Державина еще и нашим Анакреоном, – это, вероятно, потому, что Анакреон, как длинное имя, не пришлось в меру стиха. Батюшков с Горацием был знаком не по слуху и не видел, что между Горацием – поэтом умиравшего, развратного языческого общества, и между Державиным – поэтом, для которого еще не было никакого общества, нет решительно ничего общего! Если Батюшков и не знал по-гречески, – он мог иметь понятие о Пиндаре по латинским и немецким переводам; но это, видно, не помогло ему понять, что еще менее какого бы то ни было сходства между Державиным и Пиндаром, – Пиндаром, которого вдохновенная, возвышенная поэзия была голосом целого народа – и какого еще народа!.. Если Батюшков но упомянул в этих стихах о Хераскове и Сумарокове, это, вероятно, потому, что первому из них были уже нанесены страшные удары Мерзляковым и Строевым (П.М.), а второй мало-помалу как-то сам истерся в общественном мнении. Впрочем, это не мешает Батюшкову титуловать Хераскова громким именем «певца Россиады» и приписывать ему какую-то «славу писателя». Рассуждая о так называемой «легкой поэзии», Батюшков так рассказывает ее историю на Руси:

Так называемый эротический и вообще легкий род поэзии восприял у нас начало со времен Ломоносова я Сумарокова. Опыты их предшественников были маловажны: язык и общество еще не были образованы. Мы не будем исчислять всех видов, разделений и изменений легкой поэзии, которая менее или более принадлежит к важным родам; но заметим, что на поприще изящных искусств, подобно как и в нравственном мире, ничто прекрасное и доброе не теряется, приносит со временем пользу и действует непосредственно на весь состав языка. Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим (!) талантом; остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего общества; послания и другие произведения сего стихотворца, в которых философия (?) оживилась неувядаемыми цветами выражения; басни его, в которых он боролся с Лафонтеном и часто побеждал его; басни Хемницера и оригинальные басни Крылова, которых остроумные, счастливые стихи сделались пословицами, ибо в них виден и тонкий ум наблюдателя света и редкий талант; стихотворения Карамзина, исполненные чувства, образец ясности и стройности мыслей; горацванские оды Капниста, вдохновенные страстию песни Нелединского; прекрасные подражания древним Мерзлякова; баллады Жуковского, сияющие воображением, часто своенравным (?), но всегда пламенным, всегда сильным; стихотворения Востокова, в которых видно отличное дарование поэта, напитанного чтением древних и германских писателей; наконец, стихотворения Муравьева, где изображается, как в зеркале, прекрасная душа его; послания кн. Долгорукова, исполненные живости; некоторые послания Воейкова, Пушкина и других новейших стихотворцев, писанные слогом чистым и всегда благородным: все сии блестящие произведения дарования и остроумия менее или более приближились к желанному совершенству и все – нет сомнения – принесли пользу языку стихотворному, образовали его, очистили, утвердили.