Мидлмарч: Картины провинциальной жизни - Джордж Элиот

– Братец Питер, – произнес он вкрадчивым и в то же время торжественным тоном, – мне надобно поговорить с тобой о Трех полях и о магнезии. Всевышнему ведомо, что у меня на уме…

– Ну, так ему ведомо больше, чем желаю знать я, – перебил Питер, но положил трость словно в знак перемирия. Впрочем, положил он ее набалдашником от себя, чтобы в случае рукопашной ею можно было воспользоваться как булавой, и при этом внимательно посмотрел на лысую макушку Соломона.

– Ты можешь пожалеть, братец, если не поговоришь со мной, – сказал Соломон, оставаясь на месте. – Я бы посидел с тобой сегодня ночью, и Джейн тоже, и ты сам выберешь минуту, чтобы поговорить либо выслушать меня.

– Уж конечно сам, тебя не спрошу, – сказал Питер.

– Но сами выбрать минуту, чтобы умереть, вы, братец, не можете, – ввернула миссис Уол своим обычным приглушенным голосом. – А будете лежать тут, языка лишившись, да вдруг расстроитесь, что кругом чужие люди, и вспомните про меня и моих деток… – Тут ее голос прервался, столь жалостной была мысль, которую она приписала своему лишившемуся языка брату, – ведь что может быть трогательнее упоминания о себе самих?

– Как же, дожидайся! – сварливо отозвался Фезерстоун. – Не стану я о вас думать. Я завещание написал, слышите! Написал! – Тут он повернулся к миссис Винси и отхлебнул укрепляющего питья.

– Другие бы люди постыдились занимать не свое место, – сказала миссис Уол, обратив туда же взгляд узеньких глазок.

– Что ты, сестрица! – вздохнул Соломон с иронической кротостью. – Мы ведь с тобой против них ни манерами, ни красотой, ни умом не вышли. Наше дело помалкивать, а те, кто ловчее, пусть лезут вперед нас.

Этого Фред не стерпел. Он вскочил на ноги и, глядя на мистера Фезерстоуна, спросил:

– Может быть, сэр, нам с маменькой уйти, чтобы вы могли побыть наедине с вашими близкими?

– Сядь, кому говорю! – прикрикнул Фезерстоун. – И сиди, где сидел. Прощай, Соломон, – добавил он, пытаясь снова замахнуться тростью, но тяжелый набалдашник перевесил, и это ему не удалось. – Прощайте, миссис Уол. И больше сюда не являйтесь.

– Я буду внизу, братец, – сказал Соломон. – Свой долг я исполню, а там посмотрим, какое будет соизволение всевышнего.

– Да уж, распорядиться имением помимо семьи, – подхватила миссис Уол, – когда есть степенные молодые люди, чтобы его приумножить. Но я жалею тех, кто не такой, и жалею их матерей. Прощайте, братец Питер.

– Вспомни, братец, что после тебя я старший и с самого начала преуспел наподобие тебя и обзавелся землей, тоже купленной на имя Фезерстоуна, – сказал Соломон, рассчитывая, что мысль эта может принести всходы во время ночных бдений. – Но покуда прощай!

Уход их был ускорен тем, что мистер Фезерстоун обеими руками потянул свой парик на уши, зажмурил глаза и зажевал губами, словно решив оглохнуть и ослепнуть.

Тем не менее они ежедневно приезжали в Стоун-Корт и сидели внизу на своем посту, иногда вполголоса неторопливо переговариваясь с такими паузами между вопросом и ответом, что случайный слушатель мог бы вообразить, будто перед ним говорящие автоматы, хитроумный механизм которых время от времени заедает. Соломон и Джейн знали, что поспешность ни к чему хорошему не приводит, – живым примером тому служил братец Иона по ту сторону стены.

Впрочем, их бдение в большой гостиной иногда разнообразилось присутствием гостей, прибывавших из ближних мест и из дальних. Теперь, когда Питер Фезерстоун лежал наверху у себя в спальне, можно было подробно обсуждать судьбу его имущества, пользуясь сведениями, раздобытыми в его же доме: кое-какие сельские соседи и обитатели Мидлмарча выражали глубокое сочувствие близким больного и разделяли их негодование против семейства Винси, а дамы, беседуя с миссис Уол, иной раз проливали слезы, вспомнив собственные былые разочарования из-за приписок к завещаниям или из-за браков, в которые назло им вступали неблагодарные дряхлеющие джентльмены – а ведь, казалось бы, дни их были продлены для чего-то более высокого. Такие разговоры сразу замирали, как звуки органа, когда из мехов выдавлен весь воздух, едва в гостиную входила Мэри Гарт, и все глаза обращались на нее – ведь она была возможной наследницей, а может быть, и имела доступ к железным сундукам.

Мужчины помоложе – родственники и свойственники старика – находили немало привлекательных свойств в девушке, на которую ложились эти прихотливые и заманчивые отблески: она держалась с таким достоинством и в этой лотерее могла оказаться если не главным, то все-таки недурным призом. А потому Мэри получала свою долю комплиментов и лестного внимания.

Особенно щедр и на то и на другое был мистер Бортроп Трамбул, солидный холостяк и местный аукционщик, без которого не обходилась ни одна продажа земли или скота, – фигура, бесспорно, видная, ибо его фамилия значилась на множестве объявлений, и он испытывал снисходительную жалость к тем, кто о нем не слышал. Питеру Фезерстоуну он приходился троюродным братом, старик был с ним приветливее, чем с остальными родственниками, как с человеком полезным в делах, и в описании похоронной процессии, продиктованном самим стариком, он числился среди выносящих гроб. Мерзкая алчность не гнездилась в душе мистера Бортропа Трамбула, он лишь твердо знал цену своим достоинствам и не сомневался, что любым соперникам с ним тягаться трудно. А потому если Питер Фезерстоун, который с ним, Бортропом Трамбулом, всегда вел себя выше всяких похвал, не забудет его в своем завещании, что же – он никогда не заискивал перед стариком и ничего не старался у него выманить, а давал ему наилучшие советы, какие только может обеспечить обширный опыт, накапливаемый вот уже более двадцати лет, с тех самых пор, как он на пятнадцатом году жизни поступил подручным к тогдашнему аукционщику. Его умение восхищаться отнюдь не ограничивалось собственной персоной – и профессионально, и в частной жизни он обожал оценивать всевозможные предметы как можно выше. Он был любителем пышных фраз и, ненароком выразившись по-простому, тут же поправлялся – к счастью, так как он отличался громогласием и стремился всюду первенствовать: постоянно вскакивал, расхаживал взад и вперед, одергивал жилет с видом человека, остающегося при своем мнении, водил указательным пальцем по лицу и в промежутках между этими движениями поигрывал внушительными печатками на часовой цепочке. Иногда его брови сурово хмурились, но обычно гнев этот бывал вызван очередным нелепым заблуждением, которых в мире такое обилие, что человеку начитанному и умудренному опытом трудно не выйти из терпения. По его убеждению, Фезерстоуны в целом звезд с неба не хватали, но, как человек бывалый, с солидным положением, он ничего против них не имел и даже побеседовал на кухне с мистером Ионой и юным Крэнчем, оставшись в полной уверенности, что произвел на этого последнего глубокое впечатление своей осведомленностью о делах Меловой Долины. Если бы кто-нибудь в его присутствии сказал, что мистер Бортроп Трамбул, как аукционщик, конечно, знаток всего сущего, он бы улыбнулся и молча провел по своей физиономии пальцем, не усомнившись, что так оно и есть. Короче говоря, в аукционном смысле он был достойным человеком, не стыдился своего занятия и верил, что «прославленный Пиль, ныне сэр Роберт»[119], будучи ему представлен, не преминул бы отдать ему должное.

– Я бы, с вашего разрешения, мисс Гарт, не отказался от кусочка окорока и кружечки эля, – сказал он, входя в гостиную в половине двенадцатого, после того как его допустил к себе старик Фезерстоун (редчайшая честь!), и встал спиной к камину между миссис Уол и Соломоном. – Да не трудитесь выходить, позвольте, я позвоню.

– Благодарю вас, – сказала Мэри, – но мне надо кое-чем заняться на кухне.

– Вы, мистер Трамбул, в большой милости, как погляжу, – сказала миссис Уол.

– А? Что я побывал у нашего старичка? – отозвался аукционшик, равнодушно поигрывая печатками. – Так ведь он всегда на меня очень полагался. – Тут он крепко сжал губы и задумчиво сдвинул брови.

– А нельзя ли людям полюбопытствовать, что говорил их родной брат? – осведомился Соломон смиренным тоном (ради удовольствия похитрить: ведь он был богат и в смирении не нуждался).

– Почему же нельзя? – ответил мистер Трамбул громко, добродушно и со жгучей иронией. – Задавать вопросы всем дозволено. Любой человек имеет право придавать своим словам вопросительную форму, – продолжал он, и звучность его голоса возрастала пропорционально пышности стиля. – Лучшие ораторы постоянно вопрошают, даже когда не ждут ответа. Это так называемая фигура речи – фигуристая речь, иначе говоря. – И красноречивый аукционщик улыбнулся своей находчивости.

– Я только рад буду услышать, что он не забыл вас, мистер Трамбул, – сказал Соломон. – Я не против, если человек того заслуживает. Вот если кто-то не заслуживает, так я против.