Рембрандт - Гледис Шмитт

— Сегодня я просто не могу себе представить, что когда-нибудь вернусь к ним, — сказал он.

— Почему?

— Не знаю. Они кажутся мне чем-то таким, что было не наяву, а только во сне.

Врач, держа бокал в руке, встал с табурета.

— Покажите-ка мне, что у вас есть, — попросил он, — не потому, разумеется, что склонен был смотреть сейчас картины, а лишь потому, что подумал: «Они снова оживут для их творца, если он взглянет на них глазами другого человека». Хозяин взял свечу, прошел вперед и осветил картины, но в каждом его движении явственно чувствовалось равнодушие.

Вот высокопарный, театральный Христос, смахивающий на плохого актера, возносится в небеса на облаке, которое подталкивают серафимы. А вот Самсон яростно потрясает кулаком перед носом своего тестя. Дальше идут портреты — изящные дамы, утонченные господа и сам Рембрандт в мехах, перьях и драгоценностях. Резкая вертикальная тень, проходящая через середину лица, делает его мужицкий нос не таким широким, губы — не такими толстыми; глаза, один из которых на свету, а другой в тени, кажутся холодными, житейски мудрыми и потрясающе жестокими…

Взвинченный этими глазами, Тюльп решил не обращать внимания на то, что написано, и думать только о чисто живописных достоинствах картин. Тут, на его взгляд, есть чем восхищаться. Жаль только, что сам он недостаточно сведущ в искусстве и не умеет найти слова для описания густых величавых мазков, тончайших, почти неприметных переходов от яркого света к глубокой тени, слоев краски, плотно ложащихся друг на друга, что придает такую непосредственность и в то же время осязаемость драгоценным предметам — жемчугам, переливчатому атласу, кусочкам золота.

Тюльп расхваливал, как мог, одну вещь за другой, но Рембрандт оставался равнодушен.

— Их надо смотреть не при свечах, — сказал он, отворачиваясь и ставя подсвечник на стол. — Во всяком случае, я уже сказал вам: ни одна из них сегодня меня не волнует.

— Это, наверно, потому, что у вас только что было тяжелое потрясение. Чтобы прийти в себя, нужно время.

— Едва ли. Раньше такого не случалось.

Они вернулись к своим табуретам. Хозяин сидел, поставив локти на колени, подперев подбородок сложенными руками, и глаза его под тяжелыми веками казались узкими щелочками.

— Помнится, после смерти отца мне не терпелось вернуться к работе, а когда я взялся за нее, я стал писать лучше, чем раньше.

И внезапно на врача нахлынули воспоминания, такие острые, что пальцы его непроизвольно забарабанили по столу. Перед ним встали лавка Хендрика Эйленбюрха, куча жалкой мишуры, теплый весенний день и юноша из Лейдена в траурной одежде, серьезный, страстный, трепещущий от изумления и признательности. Куда делся этот простодушный и пылкий мечтатель? Что осталось от него в этом угрюмом, суровом человеке, сгорбившемся над столом по другую сторону свечи? Но в этом человеке чувствовалась несокрушимая львиная мощь, которая давала основание предполагать, что даже после тяжелого потрясения он выдержит любой удар. Вероятно, ему нужно, более того, ему самому хочется услышать горькую правду…

— А не может быть так, — спросил Тюльп, — что вы делаете не совсем то, что вам по сердцу? Не этим ли объясняется ваше нежелание снова браться за работу?

На мгновение коренастая фигура Рембрандта замерла, и сама ее неподвижность показалась откликом на слова собеседника, но длилось это лишь мгновение. Художник тут же стряхнул с себя эту мысль, да, да, именно отряхнулся, как пес после сна или купанья, рассмеялся коротким странным смешком и, обхватив руками колено, выпрямился на стуле.

— Ничего подобного. Я делаю именно то, что мне по сердцу, — ответил он.

— Вы уверены?

— Совершенно. Впрочем, я не надеялся, что вы поймете, к чему я стремлюсь, — это не в вашем вкусе.

Тюльп вспыхнул и потупился, глядя вниз, на стол.

— Я никогда не считал себя знатоком. Я почти ничего не смыслю в живописи.

— В живописи? О нет, в живописи вы смыслите куда больше, чем обычные любители. Я не о том. Вы не понимаете того, к чему я стремлюсь, совсем по другой причине: у вас совершенно иной взгляд на вещи. Вы видите их такими, каковы они в действительности, и готовы остановиться на этом, а я пытался здесь, — Рембрандт повернулся к справедливо разгневанному Самсону, возносимому на небо Христу, раздавленному страхом Валтасару, — постичь жизнь в высшем значении этого слова. Я и не надеялся, что мои попытки убедят вас: на свете нет человека, которого труднее в чем-нибудь убедить, чем вас.

— А почему это я удостоен столь сомнительной похвалы?

— Вероятно, тут дело в вашей профессии. Люди, попадающие в ваш кабинет, больницу или чумной барак, уже не могут служить моделями для подобных картин. И вы, изо дня в день видя их в таком плачевном состоянии, естественно, не верите в великолепие человеческой природы.

Эти слова о том, что он сведущ лишь по части жалких отбросов жизни и что ремесло врача отучило его видеть ее красоту, уязвили Тюльпа, а уязвить его удавалось немногим, разве что его дочурке да нескольким наиболее одаренным студентам из числа работавших под его руководством.

— Допускаю, что есть вещи, к которым я слеп, — сказал он. — Например, Рубенс. Я не помню у него картины, на которую мне хотелось бы взглянуть дважды, хотя люди платят чуть ли не целые состояния за его полотна, даже за такие, которые он предоставил заканчивать своим ученикам.

Тюльп запнулся: он только сейчас понял, что обида побудила его отпустить колкость — молодой художник недавно сам купил картину Рубенса.

— Вы не любите его? Я так и знал. Согласен, это не Дюрер, и все-таки у него есть свои достоинства. У него не хватает подчас того, чего вы ищете — мысли, глубины, отзывчивости, но ему зато нет равных в передаче движения, богатстве палитры, яркости цвета. И если кому-нибудь удастся соединить то, чего недостает Рубенсу, с тем, чем он обладает, — Рембрандт нетерпеливо глянул через плечо на картину, которую они с Тюльпом так и не посмотрели, незаконченное еще полотно, мерцавшее в полутьме пятнами влажной краски, — такой человек достигнет предела возможностей, открытых художнику, — неудержимости движения и наивысшей выразительности.

— Но осуществимо ли это? Не исключает ли одно другое? Я вот что хочу сказать: можно ли, видя мир в его великолепии, одновременно видеть его…

Врачу не удалось закончить фразу. Хозяин соскользнул с табурета, схватил свечу и размашисто провел ее трепетным лучом по всей длине незаконченной большой картины «Жертвоприношение Авраама».

— Смотрите, — сказал он, — здесь я почти добился и того и другого — и великолепия и глубины, которой вы жаждете. Старик — подлинный патриарх: в нем есть и достоинство и мощь, которых требует его деяние. Но разве вы станете отрицать, что он в то же время и потрясенный горем отец? Этого я добился особенно в лице.