Блеск и нищета куртизанок - Оноре Бальзак

– Рост его, дородность его, – сказал Биби-Люпен. – Эге! Да это ты, Жак Коллен! – продолжал он, вглядываясь в его глаза, форму лба, ушей… – Есть в тебе то, чего нельзя перерядить… Конечно, это он, господин Камюзо… У Жака Коллена на левой руке должен быть шрам от ножевой раны; прикажите ему скинуть сюртук, вы увидите.

Жак Коллен был принужден снова снять сюртук. Биби-Люпен засучил рукав его сорочки и показал пресловутый шрам.

– Это след пули, – отвечал дон Карлос Эррера, – вот еще множество таких же шрамов.

– Ну конечно, и голос его! – вскричал Биби-Люпен.

– Ваша уверенность, – сказал следователь, – может быть принята к сведению, но это не доказательство.

– Знаю, – отвечал смиренно Биби-Люпен, – но я найду вам свидетелей. Одна нахлебница пансиона Воке уже здесь… – сказал он, глядя на Коллена.

Маска невозмутимого спокойствия, надетая на себя Колленом, не выразила ничего.

– Введите эту особу, – сказал г-н Камюзо решительно, но под личиной равнодушия в нем чувствовалось недовольство.

Его волнение не ускользнуло от Жака Коллена, мало надеявшегося на благосклонность судебного следователя, и он впал в состояние безразличия после бесплодных усилий понять причину этого недовольства.

Пристав ввел г-жу Пуаре, неожиданное появление которой заставило содрогнуться каторжника, но его испуг не был замечен следователем, казалось, принявшим какое-то решение.

– Как вы прозываетесь? – спросил следователь, приступая к исполнению формальностей, которыми начинаются все показания и допросы.

Г-жа Пуаре, старушонка в темно-синем шелковом платье, белесая и сморщенная, точно телячья грудинка, заявила, что прозывается Кристиной-Мишель-Мишоно, что она супруга сира Пуаре, что ей пятьдесят один год, что она родилась в Париже, проживает на углу улицы Пуль и улицы Пост и по своему положению содержательница меблированных комнат.

– Сударыня, – сказал следователь, – вы жили с тысяча восемьсот восемнадцатого по тысяча восемьсот девятнадцатый в семейном пансионе, который держала некая госпожа Воке?

– Да, сударь. Там я познакомилась с господином Пуаре, чиновником в отставке. Он стал моим мужем, но вот уже год как он прикован к постели… Бедняжка! Он так тяжело болен. Поэтому я не могу надолго отлучаться из дому…

– Не проживал ли там в вашу бытность некий Вотрен? – спросил следователь.

– О сударь, тут целая история! Это был страшный каторжник…

– Вы содействовали его аресту.

– Какая ложь, сударь!..

– Вы перед лицом правосудия, не забывайте этого!.. – сурово сказал г-н Камюзо.

Госпожа Пуаре умолкла.

– Постарайтесь вспомнить! – продолжал Камюзо. – Вы встречали этого человека?.. Узнали бы вы его?

– Ну еще бы!

– Так вот, не он ли это?.. – сказал следователь.

Госпожа Пуаре нацепила очки и воззрилась на аббата Карлоса Эррера.

– Плечист… приземист… но… нет… вот если бы… Господин судья, – продолжала она, – вот если бы мне взглянуть на его грудь, я бы вмиг его узнала. (См. Отец Горио.)

Следователь и протоколист расхохотались, забыв о важности своих обязанностей; Жак Коллен принял участие в их веселье, но в меру. Подследственный еще не успел надеть сюртук, снятый с него Биби-Люпеном, и, по знаку следователя, любезно распахнул сорочку.

– И точно, его шерстка… Но как она поседела, господин Вотрен! – воскликнула г-жа Пуаре.

– Что скажете теперь? – спросил следователь обвиняемого.

– Что это безумная! – отвечал Жак Коллен.

– Ах, боже мой! Да если бы я даже усомнилась, – ведь лицо-то у него было совсем другое, – зато голос тот же. Ну, конечно, это он мне тогда пригрозил… Ах! Это его взгляд!..

– Агент уголовной полиции и эта женщина не сговаривались между собою, а показали одно и то же, – заметил следователь, обращаясь к Жаку Коллену. – Ведь ни он, ни она не видели вас раньше. Как вы это объясните?

– Правосудие совершало ошибки еще более грубые, нежели та, к которой могут привести показания женщины, опознающей мужчину по волосам на его груди, и подозрения агента полиции, – отвечал Жак Коллен. – В моем голосе, взгляде, росте находят сходство с важным преступником… Это звучит неубедительно. Что касается до воспоминаний, которым, не краснея, предается мадам и которые свидетельствуют о ее коротких отношениях с моим двойником… то вы сами над этим посмеялись. Не будет ли вам угодно, сударь, для пользы дела, ради выяснения истины, которую я в моих интересах стремлюсь восстановить с неменьшим рвением, чем вы в интересах правосудия, спросить у этой дамы… у госпожи Фуа…

– Пуаре…

– Поре. Простите! (Ведь я испанец.) Не припомнит ли она, кто тогда жил в этом… Как, бишь, вы назвали этот дом…

– Частный пансион, – сказала г-жа Пуаре.

– Не знаю, что это такое! – отвечал Жак Коллен.

– Дом, где отпускают обеды и завтраки за плату.

– Вы правы! – воскликнул Камюзо, одобрительно кивнув головой Жаку Коллену, так он был поражен, с какой добросовестностью тот предоставлял ему способ добиться истины. – Попытайтесь припомнить столовников, находившихся в пансионе при аресте Жака Коллена.

– Там были господин де Растиньяк, доктор Бьяншон, отец Горио… мадемуазель Тайфер…

– Хорошо, – сказал следователь, неусыпно наблюдавший за Жаком Колленом, но лицо подследственного оставалось спокойным. – Так вот! Этот отец Горио…

– Он умер, – сказала г-жа Пуаре.

– Сударь, – сказал Жак Коллен, – у Люсьена я не однажды встречал некоего господина де Растиньяка. Насколько я помню, он имеет какое-то отношение к госпоже Нусинген. И если речь идет о нем, он никогда не признавал во мне беглого каторжника, за которого меня пытаются выдать.

– Господин де Растиньяк и доктор Бьяншон, – сказал следователь, – занимают такое общественное положение, что их свидетельства, если оно окажется благоприятным для вас, будет достаточно, чтобы вас освободить. Кокар, приготовьте повестки.

Через несколько минут все формальности, связанные с показаниями г-жи Пуаре, были закончены. Кокар прочел ей протокол только что разыгравшейся сцены, и она подписала его; но подследственный подписать отказался, ссылаясь на незнание правил французского судопроизводства…

– Ну и достаточно на сегодняшний день, – сказал г-н Камюзо. – Вы, вероятно, проголодались; я прикажу проводить вас обратно в Консьержери.

– Увы! Я слишком страдаю, я не могу есть, – сказал Жак Коллен.

Камюзо хотел приурочить возвращение Жака Коллена в тюрьму к часу прогулки заключенных во внутреннем дворике, но он ожидал от начальника Консьержери ответа на вопрос, переданный ему утром, и позвонил, чтобы вызвать пристава. Вошел пристав и доложил, что привратница с набережной Малакэ желает вручить ему важную бумагу касательно г-на Люсьена де Рюбампре. Это обстоятельство было столь важным, что Камюзо забыл о своем намерении.

– Пусть войдет! – сказал он.

– Прошу прощенья, – сказала привратница, кланяясь по очереди следователю и аббату Карлосу. – Оба раза, как приходила полиция, у нас с мужем делалось какое-то помрачение рассудка и мы забывали про письмо для господина Люсьена, что лежало на комоде. А ведь мы десять су заплатили за его доставку, такое оно тяжелое, даром что парижское! Не вернете ли мне мои денежки? Бог ведает, когда мы увидим наших квартирантов!

– Письмо вручил вам почтальон? – спросил Камюзо, чрезвычайно внимательно осмотрев конверт.

– Да, сударь.

– Кокар, внесите в протокол это заявление. Ну, тетушка, назовите ваше имя, звание…

Камюзо привел привратницу к присяге, потом продиктовал протокол.

Выполняя эти формальности, он проверял почтовый штемпель с обозначением времени выемки из почтового ящика и разноски, а также и дату. Это письмо, доставленное Люсьену на другой же день после смерти Эстер, было без сомнения написано и отправлено в день роковой развязки.

Можете вообразить теперь, как был изумлен г-н Камюзо, когда он прочитал нижеследующее письмо, написанное и подписанное той, которую правосудие считало жертвой преступления:

«Эстер Люсьену.

Мой Люсьен, мне не осталось жить и часа. В одиннадцать я буду мертва, но я умру без страданий. Я заплатила пятьдесят тысяч франков за очаровательную черную ягодку смородины, отравленную ядом, который убивает с молниеносной быстротой. Стало быть, ты можешь сказать себе, дружок: «Моя милая Эстер не страдала…» Я страдаю лишь теперь, пока пишу эти строки.

Нусинген, это чудовище, которое купило меня по такой дорогой цене, зная, что день, когда я увижу себя его собственностью, будет моим последним днем, только что уехал, пьяный, как налакавшийся медведь. Первый и последний раз в моей жизни я могла сравнить свое прежнее ремесло продажной женщины с жизнью в любви; нежность, растворяющуюся в бесконечности, противопоставить ужасу перед гнусной обязанностью, толкающему на самоубийство, только бы избежать поцелуя. Надо было испытать всю полноту отвращения, чтобы смерть показалась желанной… Я приняла ванну; мне хотелось позвать монастырского священника, крестившего меня, чтобы исповедаться и омыть душу. Но довольно этого позора, не надо осквернять таинство; к тому же я чувствую себя омытой в водах искреннего раскаяния. Да будет надо мной воля господня.