Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

Вот ведь какое славное письмо прислал папе Геночка! Доброе и уже почти без грамматических ошибок, даже со знаками препинания. А что ж вы хотите? Мальчик любознательный, усидчивый, весь в отца, да и третий курс философского факультета — это вам, сами понимаете, не ширли-мырли.

Словно наяву видел сейчас господин Штейман Геню-Генусика, опору и надежду свою, его вздернутый носик, мило отвисшую губку, ласково моргающие глазки без ресничек — и не хотелось Генеральному представителю возвращаться в гнусную, пропахшую сипаями действительность.

Нет, не понять, положительно не понять черствым, жестокосердым людишкам, вроде этого злюки-доцента (надо, непременно надо будет заняться им!), какое великое счастье — иметь в семье ребенка-дауна…

Между тем в третий раз всколыхнули трембиты густой воздух истошным ревом. И лицо Александра Эдуардовича мгновенно посерьезнело, вновь став осмысленным.

К столбу, вкопанному строго посреди церемониал-плаца, вели главного героя предстоящего торжественного действа…

Впрочем, нет. Не вели!

Никому не дано право вести высокорожденных.

Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, шел к месту казни сам, высоко держа надменную голову. Скулы его были тверды, глаза прищурены, а на плотно сжатых устах гуляла презрительная усмешка. Отсидев почти два месяца под строгим надзором, в глубокой яме, полной кусачих клещей и ядовитых паучков, Левая Рука Подпирающего Высь исхудал и осунулся, но не утратил ни гордости, ни бесстрашия, и единственным, о чем просил он своих охранников, было непременное ежедневное бритье быстро отрастающей бороды. Ничего не скажешь, будь в нем хоть немного больше веса, любой пришедший издалека, не колеблясь, сказал бы: вот он, подлинный король Нгандвани, а вовсе не тот, другой, торжественно восседающий на резном табурете!

На три шага опередив дюжих дубинщиков, почтительно сопровождающих приговоренного, Канги Вайака подошел к столбу, молча обхватил его руками и, по-прежнему не произнося ни слова, позволил робеющим помощникам палача прикрутить себя к шершавому дереву.

И Генеральный представитель Компании, внимательно наблюдая за последними приготовлениями к экзекуции, еще раз убедился: он был прав! Целиком и полностью прав, настаивая на том, что местным кингом следует назначить не кого-то из особо пассионарных экземпляров, а, напротив, самого управляемого. Во всяком случае, ныне царствующий монарх, едва заприметив малейшее недовольство Александра Эдуардовича, дрожит как осиновый лист на ветру и спешит исправить оплошность. А кто знает, как бы повел себя, заполучив бисерную треуголку, этот чересчур много мнящий о себе хмырь?..

Надежно и крепко привязав преступника, помощники палача отступили от столба, не забыв, разумеется, низко поклониться Левой Руке Подпирающего Высь. По знаку Муй Тотьяги Первого из оравы свитских неторопливо выдвинулся сухопарый туземец, числом орденов почти равный королю, и коленопреклоненная толпа при виде его, охнув, подалась назад. Все знали вышедшего; именем его пугали непослушных детей, а встретиться с носилками его почиталось одной из наихудших примет.

Звонко и чисто пропел рожок.

И звучный голос сухопарого заполнил собою плац.

О, он умел говорить с низкорожденными, грозный и беспощадный Ситту Тиинка, Засуха-на-Сердце, Правая Рука Подпирающего Высь; он умел находить нужные слова, верховный прокурор Демократической Нгандвани, председатель Королевского Трибунала и глава Тех, Кто не Спит в Ночи; речь его лилась без запинок, простая и понятная даже самому ничтожному из тонкостенного простонародья.

Так говорил он: вот, люди нгандва, стоит перед вами великий преступник! Всеми мыслимыми милостями был осыпан этот человек, слева от самого владыки было место его, и не знал он ущерба ни в отличиях, ни в наградах. И что же? Страшно подумать, не то что сказать! В гордыне своей совершил Канги Вайака то, о чем и помыслить невозможно без трепета: поднял кощунственную руку на пришедших с Выси! На родню Могучих, пожелавшую навестить братьев своих! Слыхано ли такое? Простит ли народу нгандва подобное Тха-Онгуа?!

Короткие и хлесткие фразы отмеривал высокорожденный Ситту Тиинка, словно вминая их в туповатые мозги согнанной на церемониал-плац черни. И даже самый въедливый слушатель не сумел бы различить в голосе Засухи-на-Сердце злорадства, ибо сановник умел сдерживать себя и казаться невозмутимым.

А ведь сердце его пело и ликовало в этот миг!

Он, Правая Рука Подпирающего Высь, ничем не выдавая того, вот уже два года, с самого прихода Могучих, ненавидел Ливня-в-Лицо тяжкой, неизбывной ненавистью, и только смерть одного из двоих могла бы утихомирить этот жаркий пламень…

Нет, не наградам Канги Вайаки завидовал Ситту Тиинка, ибо и сам не был обойден орденами. И не числу наложниц, поскольку сам имел гарем ничуть не меньший. Причина лютой неприязни крылась в ином. С тех самых пор, как выбрали его из многих Могучие и назвали высокорожденным, верховный прокурор ни о чем не мечтал так страстно, как о треххвостом знамени командующего войсками, продвигающими к высокогорным плато священные рубежи Нгандвани. Впереди отважных сипаев видел себя Ситту Тиинка, на белом ооле, и в сладких снах опрометью бежали от него трусливые мохнорылые и дикие дгаа, посмевшие чинить препятствия строительству тропы Железного Буйвола…

А вместо этого, желанного, ради чего только и стоит жить, по воле Могучих приходилось Засухе-на-Сердце чинить дознания, и суд, и расправу над глупцами, чересчур долгими на язык. И хотя службу свою он исполнял с должным рвением, но душа была отягощена.

Что с того? С Могучими не поспоришь…

Вот почему всю затаенную ярость и всю скрытую боль переложил Ситту Тиинка на того, кто заступил ему путь к осуществлению мечты. На Канги Вайаку, красующегося под вожделенным треххвостым знаменем в далеком по-граничье, где так легко совершить подвиги и заработать бессмертную славу.

И говорил он, бледный от праведного гнева, так: чего же достоин человек, совершивший подобное, ни с чем не сравнимое святотатство? Кары достоин он, и та власть, что на Тверди, вынесла приговор, а та власть, что в Выси, пусть судит виновного своим судом!

В такт резким выкрикам Правой Руки Подпирающего Высь на помосте для почетных зрителей одобрительно кивал Александр Эдуардович Штейман.

Он был полностью согласен с оратором!

Туземный выблядок, посягнувший на жизнь землян, вне всякого сомнения, заслуживает смерти. И не просто смерти, а мучительной, специально придуманной, с изысками и сложным, хорошо проработанным ритуалом. А не расстрела или виселицы, на чем настаивал в ходе суда глава Администрации. Но! Вопрос о мере наказания был крайне деликатен, и вот именно этого никак не мог взять в толк дундук-подполковник.

Увы, прилюдная мучительная казнь была невозможна. Как и виселица, как даже и невинный расстрел. Потому что слишком много труда положили психологи Компании на то, чтобы вбить в головы аборигенам простенькую мысль: никто не властен казнить высокорожденных. Один только Тха-Онгуа определяет их судьбы, и ниточки их жизней в перстах его.

Таков краеугольный камень субординации королевства Нгандвани, и нельзя поручиться за лояльность рядовых строителей, если увидят они, как легко пролить кровь вельможи…

Значит, есть лишь один выход. Прилюдно унизить пре-ступника, что вполне во власти короля, а затем бросить в земляную тюрьму…

— И да пребудет он там, в обители Ваарг-Таанги, до тех пор, пока не истечет сезон вторых дождей, — завершая речь, Ситту Тиинка уже слегка охрип. — Если помилует его Безликая по просьбе Тха-Онгуа, то пусть вернется нечестивец в мир живых очищенным и оправданным! Генеральный представитель слегка хлопнул в ладони. Он лично придумал этот приговор и сам написал его, до последней строчки. Но все равно восхитился, услышав, так, словно документ был порождением чьего-то иного, до крайности изощренного ума. Это было не просто умное решение, нет, оно было еще и ослепительно красиво: отдать аборигена на суд его же божков! Baapr-Таанга Baapг —Таангой, но пусть-ка попробует ублюдок выжить в сырой яме, когда вместе со вторыми дождями в долину заявятся Желтые Сестры! А если все пять лихорадок минуют его, то поглядим, окажутся ли столь же милосердными паучки, чей белесый яд в дни больших ливней становится не просто мучительно-жгучим, но беспощадно смертельным… Доселе никто еще не выживал в земляной тюрьме! Страшными станут последние часы жизни мерзавца-князька, и только после почетных, положенных высокорожденным похорон можно будет сказать, что преступник искупил свою вину.

Разве плохо придумано? Отлично! Больше того, ве-ли-ко-леп-но! И надо быть таким тупоголовым бараном, каков есть господин Харитонидис, чтобы, вопреки очевидному, упорно настаивать на расстреле!

Канги Вайака, видите ли, отличный воин, а подполковнику действительной службы, извольте понять, претит лицемерие. Он тычет в глаза офицерской честью! Между прочим, господин Штейман тоже офицер. И пусть даже его выгнали из криминалки за вымогательство, но это случилось давно, и все было результатом интриг, и вообще, ничего такого не было, а если и было, то кому какое дело? Он — офицер, и не надо лишний раз лечить его россказнями о каких-то там высших ценностях!