Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

— Хорошо, — пообещал Араун. — Но и ты скрой от Хафгана то, что знаешь обо мне.

Призрак Арфиста растаял в ночи.

Наутро проснувшиеся воины фианы с удивлением обнаружили, что Тара целехонька и никто из людей не исчез. В пиршественный зал снова вошел тот, кто представился вчера Финном мак Кумаллом. Он сказал, что призрак Арфиста изгнан в этот раз, однако до тех пор, пока голова не вернется на его плечи, чудовище будет возвращаться, направляемое колдовством лича. Выслушав его рассказ, Кормак вспомнил тот случай на охоте и привел Финна к стене с охотничьими трофеями. Выше всех, почти у потолка, закрепленная на огромном щите, висела голова оленя с ветвистыми, раскинувшимися на половину зала, рогами. И тогда юноша, подняв свой зеркальный щит, увидел в отражении обычный человеческий череп.

— Я найду ему замену, которая будет охранять покой этих земель, ваше величество, — решительно сказал Араун. — Но негоже поддерживать свою жизнь смертью и страданиями другого.

И весь год ушел у него на то, чтобы выточить на новом каменном щите череп, но расписать его так, чтобы при солнечном освещении это было живое и юное лицо, а при отсветах камина в ночи — напоминание о бренности бытия в лике умирающего старца. Но не по себе было королю, и он спрятал реликвию в самой дальней комнате дворца, куда не заходил никто, дабы выполняла она отведенную ей роль незаметно, как и приличествует действовать любой магии.

А когда началась мерцающая ночь следующего года, Араун явился на крепостной вал, держа в руках череп несчастного певца. Снова полилась музыка, и убаюкивающая песнь погрузила в сон всех обитателей Тары. Но в этот раз схватки не последовало: беззвучной тенью переместился Аиллен к юноше.

— Здравствуй, певец, — сказал Араун, протягивая Арфисту его голову.

Призрак вздрогнул и, словно не веря себе, медленно водрузил череп, словно корону, на пустые плечи. Тут же мрачный облик его изменился. Свет луны окутал фигуру с ног до головы. Перед Арауном стоял ясноликий молодой мужчина с длинными мягкими волосами, струящимися по плечам и подхваченными шнурком на лбу; задумчивые светлые глаза его блестели от слез благодарности, которых он не смог сдержать. И тогда за спиной его возникла другая, тоже светлая и тоже призрачная фигура прекрасной женщины, которая ждала его чуть поодаль.

В длинных пальцах музыканта возникла синяя змейка. Протянув сапфировый браслет Арауну, Арфист напутствовал его:

— Отдай это той, которая когда-нибудь пойдет с тобой. Да будет благословен весь твой род, мой избавитель. Отныне и впредь…

И будущий предводитель фианы Верховного короля Тары поднял руку в прощальном жесте, провожая взглядом счастливую чету, навсегда покидавшую мир скорби и разочарований»…

Фиоренца открыла глаза и поняла: ее сказка завершена. Она не могла и помыслить, будучи маленьким грязным цыганенком, что это произойдет именно так, накануне Рождества и в окружении людей, которые безоглядно ее любили, в доме родной бабушки из Ареццо. Ей хотелось бы, чтобы финал этой долгой истории длиною в несколько жизней услышала и мона Миза, однако той нужно было остаться во Флоренции с Аброй, которую из-за слабого здоровья она боялась брать в путешествие, тем паче по зиме, но которую при этом не хотела оставлять одну. И потому навестить синьору Консолетту-Лучиану делла Джиордано они отправились втроем — с отцом и опекуншей, доньей Беатриче.

Синьор Шеффре, как иногда по привычке продолжала величать его Фиоренца, слегка улыбнулся, глядя в огонь камина, но в отсветах пламени его лицо казалось еще моложе, чем днем:

— Напоминание о бренности бытия?.. — проговорил он. — Что же навевало тебе эту повесть, Фиоренца?

— Я не знаю. Но… вам она хотя бы нравится?

Синьора Джиордано хлопнула в ладоши и прижала сомкнутые руки к груди, а Бернарди и донья Беатриче грустно кивнули.

— Что-то не так? — все же заметив их тщательно скрываемую озабоченность, встревожилась хозяйка дома.

— Нет, нет, донья Консолетта, все в порядке, — заверили они на два голоса, однако та им не поверила и была права.

Предчувствие скорой беды не покидало и Фиоренцу. Она разрывалась сейчас на две части: одной, как и мечтала девочка всю жизнь, хотелось провести праздничное время с настоящей бабушкой, другой — умчаться домой, к своей второй матушке, и узнать, что происходит там, у них. И какое из желаний было сильнее, Фиоренца не понимала.

А не ведали она и Эртемиза главного: того, что во Флоренцию по каким-то своим делам недавно прибыл из Рима художник Аугусто Тацци.

Глава десятая Бег с завязанными глазами

Нынешним утром, подернутым морозцем поторопившейся зимы, пристав да Виенна входил в свой кабинет в приподнятом настроении, предвкушая, как сядет за стол, сделает большой глоток горячего питья с имбирем и займется бумагами. День должен был оказаться спокойным и в кои-то веки без беготни или поездок. И в целом его надежды оправдались, поскольку выходить из Барджелло ему не пришлось до самого вечера, но, как уже на следующий день он рассказывал Бернарди, встретившись с ним недалеко от площади перед базиликой Сантиссима-Аннунциата, неприятные известия все же его настигли.

— В День Всех Святых Биажио снова устроил нам сюрприз, — как бы между прочим поделился он, еще не зная, как отзовется приятель на эту новость.

Несмотря на его опасения, Шеффре и бровью не повел:

— И что ж на этот раз?

— Как вчера рассказал мне коллега, на этот раз он отметился в Ливорно.

— Расширяет ареал обитания? — усмехнулся музыкант.

— Как вы сказали? — фраза Бернарди изрядно повеселила Никколо. Посмеявшись, он кивнул: — Да, видимо, так и есть. И еще импровизирует виртуознее, чем вы на своей скрипке…

Бедняга композитор болезненно скривился:

— Не напоминайте мне о скрипке, Никколо, прошу вас! Я готов простить ему всё, даже полтора месяца в ваших гостеприимных чертогах правосудия, но не рассохшуюся Бертолотти[43], с которой у нас была взаимная любовь более двадцати лет!

— Что ж, у вас будет возможность заставить его платить по счетам, поскольку мое начальство считает, что полиция взяла след.

— Да что вы? — Шеффре насмешливо покосился на него, не ускоряя прогулочного шага. Кругом царила предрождественская суета, какие-то дети оживленно шныряли под ногами, радуясь свежему, еще не растаявшему снежку. Многие из них, пробегая мимо, здоровались с кантором и поздравляли с наступающим праздником. — Хотелось бы надеяться, на сей раз он не окажется учителем изящной словесности Фиоренцы или садовником доньи Беатриче…

— И даже не вашим слугой Стефано, — со смехом подхватил пристав.

— Ваши бы речи да Богу в уши.

— Ну, будет вам иронизировать, друг мой! Оставим учителей и обслугу в покое. Думаю, на этот раз мои коллеги не совершат такой же чудовищной ошибки, как с вами. Шепчущий снова сменил тактику: теперь он уже сознательно упустил свидетеля. Точнее — он просто стащил нападавшего с этого свидетеля. А потом, как водится, снес насильнику голову. Свидетель, вернее, свидетельница сбежала оттуда так, будто за нею гнались все черти преисподней, и ее в ту ночь видели и слышали пробегающей мимо многие рабочие в порту. Девчонку больше никто не встречал, пока делом не занялась полиция. А вот Биажио изменил своим привычкам. Зная, что из-за этого переполоха труп найдут быстрее обычного, он привязал к нему мешки с песком и скинул где-то в бухте — и тело, между прочим, так и не выловили, просто обнаружили кое-какие вещи из его карманов, которые, вероятно, через определенное время всплыли и были прибиты к берегу волной…

Да Виенна так и видел эту картину. Действия дерзкого преступника становились для него все понятнее и отчетливее. Это в точности как при игре в primero[44]: когда ты участвуешь в ней сам, действия других игроков анализировать труднее, чем если сбросил руку и следишь за столом со стороны. Иногда, смешно признаться, Биажио даже снился ему — настолько хорошо пристав воображал себе его внешность, вот только во сне он говорил громким раскатистым голосом, как один уборщик в Барджелло, которого синьор Кваттрочи за это прозвал Томмазо-Бельканто.

По тем показаниям, что дала в полиции с огромными хлопотами найденная молоденькая девушка-посудомойка из Ливорно, следовало: без малого два месяца назад, в ночь с 31 октября на 1 ноября 1618 года, хозяин трактира задержал ее работой, и домой она отправилась далеко за полночь, когда в порт уже прибыла и разгрузилась фелука из Испании. Девчонка всегда ходила этой дорогой, но ни разу ее не подстерегала опасность, ведь крикни погромче — и сюда сбегутся грузчики, а то и услышат в самом трактире.

Но нападавший понимал это не хуже нее, а оттого, загребая свою жертву одной рукой, ладонью другой он сжал ей рот и затащил в открытый сарай, где, швырнув на связки канатов, стал насиловать. Поскольку прежде она была девицей, от боли в ее голове все помутилось, и уже не был страшен приставленный к горлу нож, не чувствовалась вонь гнилых зубов громилы, осталась только боль. И вдруг все прекратилось. Она не сразу сообразила, что это просто кто-то сдернул с нее выродка, а потом затеял потасовку. Ей удалось рассмотреть своего спасителя при свете маяка: он был и ниже, и тоньше громилы, и она, кажется, даже видела его прежде — мельком — среди частых посетителей трактира Дюранта Кирино. Несмотря на маловыгодную для него расстановку сил, парень не терялся и брал остервенелым напором, а если и был сбит с ног ударом пудового кулака, тут же снова оказывался на ногах. Девчонку разобрала злость, и, утерев окровавленные ляжки подолом, она со всей дури хватила насильника обломком весла по затылку, да так, что от неожиданности отшатнулся в сторону даже ее спаситель. Свалить громилу это не смогло, но с толку сбило. Рыча, тот кинулся было к ней, но тогда Биажио выхватил из-за спины меч или саблю — она так и не разглядела — и быстрым точным движением лишил выродка головы. Кровь брызнула во все стороны, фонтаном ударив ей в лицо. Посудомойка заверещала и бросилась бежать, не разбирая дороги, и до середины декабря скрывалась у дальних родственников в Каламброне, где ее и нашли дознаватели после того, как обнаружили на одном из складов отрубленную голову надругавшегося над нею негодяя. Биажио не удосужился даже затолкать ее в мешок, а бросил в выгребную яму для рыбных очисток. Назвать убитого полезным членом общества не смог бы даже самый принципиальный дознаватель, однако его делом вплотную занялись именно из-за связи с Шепчущим палачом.