Падшие в небеса.1937 - Ярослав Питерский

«А о чем думать в последнюю минуту? О Вере! О Вере! О Вере! Господи! Помоги! Помоги мне! Как там, как? Объяли меня муки смертные и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал!!!»

– Куда ведут? А? – хныкнул вновь Пермяков и тут же получил удар в бок тяжелым сапогом.

– Скотина!!! Молчать!!!

Павел взглянул на конвоира. Бешеный взгляд! Разъяренное лицо! Молодой парень с короткой стрижкой. Волосы бобрика слегка переливаются в полумраке коридора. Глаза… этот нездоровый блеск глаз! Ненависть и ярость! Безжалостность и презрение! Губы вытянулись стрелами. Ожесточенная гримаса. Он готов убивать! Он готов убить, этот человек! Он готов броситься и разорвать несчастного Пермякова! Просто разорвать! Пинать и топтать! Чтобы хрустели кости, чтобы слышался нечеловеческий вопль пощады! Эти глаза! Простого паренька, может быть, такого же, как и Ваня, бывшего колхозника! Но уже не человека! Монстра в форме! Страшное существо, у которого только одна эмоция – ненависть! Почему, почему он стал таким? Неужели его не кормила мать грудью и не пела ему ласковые колыбельные песни? Неужели он не бегал со своими ровесниками на рассвете на речку и не слушал, как кукует кукушка, или долбит дятел в глубине леса. Нет, он ведь все это видел и слышал, он ведь простой и хороший человек. Совсем юный хороший человек! Но он стал таким! Стал зверем! Он готов убить! Просто так убить беззащитного арестанта!

Что с ним сделала система? Как такое произошло, как вообще такое может произойти? А может быть, человек сам хочет, чтобы он трансформировался в монстра?! Почувствовать себя злым! Это тоже своего рода наслаждение! Почувствовать себя ужасным и гадким! Попробовать это ощущение, когда тебя боятся и ненавидят окружающие. Когда они трепещут от каждого твоего движения и окрика!

– А ну, встали мордами к стенке! К стенке! Не двигаться! – кричал конвоир.

Павел и другие арестанты уткнулись в кирпичную кладку. Здесь даже запах был иным, отличался от верхних коридоров. Вековая гниль и плесень – эта примесь мрака на губах. Ноздри щекочет предчувствие чего-то страшного и неотвратимого. Лязгнул затвор и тут же скрип двери. Где-то в глубине коридора топот ног и крики. Тусклые лампочки в железных абажурах качаются под округлым потолком. Писк стальной проволоки.

– Заходи по одному! – конвоиры стучат в спину каждому арестанту.

Их впихивают в камеру, словно селедку в бочку. Один, второй… третий… пять, десять. Еще один. Павел наблюдал, украдкой повернув голову. Разные фигуры, разные люди. Серые тени, призраки. Уже нелюди. Системные отходы.

– А ну, пошел по одному! – толчок в плечо.

Клюфт оттолкнулся и, повернувшись, переступил порог. Но что творится в камере?! Этого Павел увидеть не ожидал. Сотня человек жмется друг к другу! На маленьком пятачке, не больше тридцати квадратных метров, такое огромное скопление народа! Двухъярусные нары переполнены! Они, словно кедры с шишками, увешаны грязными и обросшими людьми. Старики и молодые. Высокие и низкие. Кого тут только нет?! Гул и чваканье. Какой-то беспорядочный шум. Дышать тяжело. Ступить некуда. Павел прижался к спине какого-то мужика. Стоять трудно. Клюфт пристроился и, приподнявшись на цыпочки, осмотрелся. Почему набили в эту камеру столько народа? Почему сюда приводят арестантов?

Где-то рядом стонал Пермяков. Ваня не мог никуда пристроить свои загипсованные руки. Ему их пытался опустить вниз обросший здоровяк в фуфайке. Кругломордый боров давил Пермякову на кисти и орал:

– Опусти свои коряги! Опусти колтыри! Ты что, падла? А?! Один что ли?

– Ой, дяденька! Ой, не дави! Ой, рученьки мои!

– А ну, сучара! Отстань от парня! – заорал сбоку еще один мужик.

Он ударил мордатого в плечо. Боров затих, нахмурившись, виновато попятился. И вдруг на секунду все стихло. В проеме двери появился тучный офицер в форме полковника. Он стоял и смотрел на эту обезумевшую толпу людей. Несколько секунд и громкий голос важного человека разнесся над переполненной камерой:

– Вызывать начнем по одному, кто пропустит свою фамилию, будет считаться, как попытка скрыться от суда! Подбегать к двери скоренько, без задержек. Поэтому каждую фамилию по два раза повторять не буду! Крикнули и ждем. Повторяю: кто пропустит свою фамилию, пойдет еще по одной статье! А сейчас слушай первый список!

Толпа замерла. Арестанты с ужасом ловили каждый звук. Было слышно, как бьются сердца под толщей грязной и затасканной одежды.

– Лушников, Давыдович, Понкратов! Резников, Знаменский, Песцов!

Первые шесть человек испуганно начали пробиваться к двери. Они торопились, расталкивая товарищей локтями. Два старика и четыре совсем молодых парня. Они устремились, как обезьяны к удаву в джунглях. Удавом был крепко сбитый полковник. Конвоиры выхватили арестантов и, вытолкнув их в коридор, захлопнули за собой дверь.

И вновь гул. Гвалт и движение. Тела зашевелились. Человеческая биомасса стала бурлить.

– Куда уводят?

– Что просят?

– Кричите вслед! А-то мы не услышим!

– Это суд!

– Как судить будут?

– Как-как, тройка! Кому куда! Выездная или особое совещание?!

– Так как судят?

– Увидишь! Фамилию свою слушай!

Над нарами понеслись разные предположения. Люди лихорадочно обсуждали свое положение. «Суд! Суд!» – разносилось над этой обезумевшей толпой.

«Суд! Вот оно что! Меня сюда привели, чтобы судить! Меня и всех этих людей! Но как судить? Как? Вот так, вызывая, словно пионеров на прививки?» – с горечью подумал Павел.

Суд. По его представлению, этот суд над ними должен был проходить как минимум в зале. При обвинителях и адвокатах. При заседателях и огромном стечении народа. Он ведь видел, как судят врагов народа. Тогда там, в Минусинске! Это было торжественно и страшно! Всем давали слово! Люди в зале слушали заседание и могли сами все видеть! Суд и должен быть таким! Пафосным и помпезным! А тут? Что тут? Куда их водят? Тут, в тюрьме? Какой зал? Какой народ? Его просто не пустят сюда!

Нет. Никого. И никто не услышит его последнего слова. Да и дадут ли его вообще? Да и кому нужно его последнее слово?! Кому? И никто не узнает, что он скажет судьям! Что он заявит на этом суде? Суд. Странно? Но это не похоже на суд! Это похоже на какую-то воинскую медкомиссию у призывников! Толпа обезумевших людей!

Дверь распахнулась, и появился тюремщик. На этот раз это уже был не полковник, а какой-то сержант. В камере воцарилась гробовая тишина. Солдат писклявым голосом прокричал:

– Иванов, Зурупаев, Гаджиев, Мацкевич, Конюхов, Пермяков!

Над толпой эхом пронеслись фамилии. Арестанты, как заклинание повторяли их, передавая из уст в уста другу-другу и боясь пропустить:

– Иванов… Гаджиев… Пермяков…

Павел увидел, как совсем обезумевший от страха Ваня протиснулся к выходу. Его дернул конвоир и выкинул в коридор. Рыжий колхозник споткнулся и упал. Дверь за очередной партией захлопнулась. И вновь гул. И вновь биомасса зашевелилась. Павел развернулся и посмотрел по сторонам. Отходить вглубь камеры было бессмысленно. С таким темпом скоро вызовут всех, и протискиваться сквозь арестантов будет не очень приятно. Клюфт в углу увидел знакомые лица. Это был хакас – таштыпский прокурор Олег Угдажеков и директор совхоза из-под Минусинска – Илья Андреевич Гиршберг. Они тоже увидели Павла и замахали ему руками. Как странно! Они теперь как родственники! Как родные люди! А знают-то друг друга всего – ничего!

Тогда, на суде в Минусинске, Павел вспомнил Гиршберга: холеный и заносчивый красавец-мужчина. В отглаженной опрятной одежде. Благородные повадки, медлительность и глаза, непокорный взгляд упрямого и самодовольного человека. А сейчас? Сейчас это был оборванец в грязной одежде с небритыми и впалыми щеками. Испуганные глаза униженного и растоптанного человека, который смирился со своей участью! Бледная кожа и совершенно измученное лицо. Лицо мученика?!

«Мученика? А почему нет?! Нет, они все тут мученики! Все! Все безвинно попавшие под этот каток системы, они все мученики! Да, но ради кого мы мучаемся? Ради чего? Если те мученики, которые по библейским писаниям мучались из-за веры к Богу, знали, за что они мучаются, то кто мы? Разве можно мучаться ни за что? Кто же мы тогда? Бесполезные мученики? Мученики системы? Но система мучала всегда, и при царе мучали… новые мученики – звучит странно. Странно». – подумал Павел и грустно улыбнулся.

– Ты, что, лыбишься? А? Парень, че лыбишься-то? – седой старик рядом дернул Павла за рукав.

– Да нет, ничего. Так, – испугался Клюфт.

Он испугался, что кто-то заметит его улыбку. Улыбаться тут опасно! Что подумают окружающие?

– Сейчас тебе не до улыбок будет! Думаешь, на суде оправдают? Хрена с два! Молись, чтобы подальше отправили! Молись!

– Как это? – не понял старика Павел.

– А так! Чем дальше поедешь, тем здоровее будешь! – вздохнул печально старик и перекрестился.