Maxximum Exxtremum - Алексей Шепелев

А собачка энта, Максик, щенок ебучий ростом в пол Дуни и с хуем в пол моего, начал жить себе припеваючи. Кушает мясо, спит на постели с Зильцером, ссыт и какает где попало. В первый день, я, забираясь в тёплую постельку на своего-несвоего Зельцера, вижу и чувствую, что на нём вроде как кто-то уже есть… И она целует его. Я заявляю, что не буду целовать её, пока она не помоет рот. И не бери его за хуй — лучше меня! Потом, когда я всё-таки начинаю свою долгую «пейотную песнь», кто-то как-то, воняя козлятиной, совятиной и псиной, пристраивается чуть ли не ко мне самому! В первый день она бьёт его пяткой, спихивая, во второй — я бью его пяткой, а потом она меня пяткой… В третий — я сплю на зассанном коврике у двери.

Пудель Атма, королевский Артемоха, пёсик Антураж, Снупи, Макси-Снупи-Залупи! — пантеон человеческих покет-друзей, серия «сделай сам + сотвори себе» Но когда она срывается и начинает его лупить, мне становится его жалко! Лёшь, следи за Максом. Слежу. Это хуйло несмышлёное затискивается под тумбочку под телевизором и начинает шумно мочеиспускать на ковёр. Я трублю тревогу. Прибегает Эльмира и орёт на меня: «Блять, сказала же следи! — он ссыт, а он смотрит!» — «Ну я что ему хуй заткну что ли?!» — «Какая же ты рвань — бери вот теперь тряпку и вытирай. Пойдём, Максик» Или: «Опять ты наступил в гавно! Я же специально тебя предупреждала!!» (Алёша, я думаю, дохнет навзрыд, а я чуть не плачу, ей-богу, — каждый из вторых дней проходил теперь в бесконечных обвинениях меня в том, что я ненавижу Макса, не люблю животных, и вообще я бесчувственный эгоист и думаю только о себе и своей утробе — как бы пожрать и поспать за чужой счёт — и это в то время, когда бедному щеночку и так нечего есть… ты бы хоть раз бы… (всхлип, начинает хныкать) хоть косточку… ему принёс… если б ты любил меня, ты бы любил и его…). Что за хуйня! Бе-бе, «ему два месяца всего», а у него руки толще чем у меня — спрашивается: почему? — потому что он сжирает в два раза больше, чем я! Я питаюсь пельменями из незнамо чего, а это ходячее мясо с прожилками ест стейки! Нахуя он вообще нужен?! — я, я могу делать всё, что может и он — вилять хвостом, бегать, прыгать, рыгать, лаять, фыркать, лизаться, вонять хуйнёй, мочиться на ковёр — да я могу много большее! — да он в сравнении со мной — молокосос! Давай я сожру его долю и оттащу его в мусор. Или обджярю в духовке. (После таких слов меня начинают бить и выгонять из дому.)

…Она мне никогда не нравилась как женщина, не нравилась как личность, но благодаря многократности и единственности обращения именно к ней, я познал её именно как личность, как женщину.

Как один и тот же человек может быть и тем и этим? Зельцер дрянная и Зельцер хорошая. «Я хоро-ша-я…», — постанывает она как девочка, когда я в первый день, лёжа на ней, целую её и шепчу «дрян-ная…». Я и сам в этот момент не верю, что уже завтра она будет редкостной дрянью и стервой. Нет, говорю я себе, как человек, который видит призрака, и чтобы не потерять рассудок, отнекивается, ты дрянная, ты очень дрянная. Я хоро-ша-я, стонет она, и я не знаю, что сказать. Я шепчу: нет, Элечка моя, ты дрянная, ты очень дрянная. Ты меня даже ни капли не уважаешь — и это факт, и я смотрю ему в лицо и не могу оторваться. Но мне ничего и так, просто немножечко обидно. Не слушай меня, говорит она, не обращай внимания на то, что я дура на тебя несу.

Когда ты без косметики, без одежды лежишь передо мною в полутьме, ты совсем другая — хорошая, нежная и лишь немножко-немножечко дрянная. А утром ты встаёшь и словно надеваешь другую кожу — два часа, пока ты красишься и выщипываешь брови (я ещё, златые, про это вам не рассказывал, но помилуйте!) делают тебя на десять лет старше. И вот ты на улице с собакой — я, честно говоря, каждый раз так встречая тебя, чуть ли не боюсь тебя! — ты такая грубая, чёрствая, неприступная!..

«Что же, я такой уж монстр, что ли?» — кротким голоском говорит она, и мне становится на секунду стыдно, что я как-то смог что-то подобное допустить к мысли и обсуждению. Ещё через секунду я уже говорю: «Да, ты, во-первых, дрянная вся, а если заглянуть поглубже — ты монстер. Но это только я вижу. (Мне можно, потому что я врач — специальный Айболит для монстров, в глубине души тоже немножечко монструозный.) Я и с дрянью за один стол не сяду, и тем более не в моих принципах ложиться в одну постель с монстром, пригревая его на груди… Но тебе я почему-то прощаю всё. Наверно я тебя люблю. (Кто-то ведь должен любить и тебя!) Можешь считать меня распиздяем и эгоистом (наверное, я ими и являюсь), можешь презирать меня за это, за моё смирение, за всё что угодно — только люби меня, дрянь, хоть немного — немножечко!»

Не за что, не за что её любить, повторяю я про себя как мантру, хуже неё ведь нету дряни… но сбиваюсь: ведь должен и её кто-то любить?! Я её не осуждаю, даже и приемлю как факт — но любить-то за что?!

Конечно, я всё знаю, тоже составил дихотомию… Сама возможность того, что она может быть хорошей (и бывает, хотя и очень недолго!), выбивает меня из колеи. Я должен её любить только за то, что она хуже меня — что я могу спокойно заснуть с мыслью, что я лично знаю человека, который точно хуже меня…

39.

Правильно вы думаете, дражайшие мои, что и на животине сей она не остановилась. И вот я что называется не опять, а снова вижу, как она, сидя на кухне, положив ногу на ногу, вправляет себе в бугорок на кулачке иголку-инсулинку, ругается, выбивая об стол сгустки крови, облизывает руку… Показывает чудеса сосредоточенности, просит ей прикурить и показывает чудеса расслабления.

Несмотря на всю эту её обнажённую кровь, боль и т. д., всё равно это было зрелище неоднозначное, имеющее в себе нечто подкупающее, вызывающее одобрение — вам же нравится видеть лицо вашей девушки в момент оргазма — когда она закатывает глаза, пищит и задыхается, тащится — так и Зельцер начинает втыкать — это явно положительный эмоциональный пик… Но нет уже и речи о том, чтобы спеть «Ситтинг ин май рум…»

Вскоре я узнаю, что я являюсь единственным посвящённым в её маленькую тайну (звонок в дверь — «Шрек пришла! — раздражается она, прерываясь, — скажи, я сру», — и запирается с «приблудами» в сортире, а потом выходит, как ни в чём не бывало), и начинаю беспокоиться, что она угрожает большой бедой.

Я уже знаю, что авторитетом не обладаю. Авторитетом в её глазах не обладает никто. Но всё-таки я…

«Как ты думаешь, сколько за это дадут?» — и показывает мне потрёпанную книжку — «Закон Божий» издания начала прошлого века. Моя экспертиза заканчивается тем, что «я не знаю», но вдохновляет на проведение беседы, на которую уж давно вдохновлял барандель, но я всё не решался.

Сначала я читаю ей отрывок из самого начала — как Адам и Ева согрешили, вкусив от змия. Разъясняю ей, одурманенной, что такое «от змия» в широком и узком контексте, и что в любом контексте женская суть априори блядскыя. «И съ техъ поръ хлебъ свой въ поту добываютъ человеци» — эта тема нам с ней тоже особо знакома, поскольку оба мы не можем адаптироваться в мире социума, в центре которого ёбаная жаба, квакчущая адно лишь слова — «джаб» «Пропагандистская лабуда», — заявляет она, озвучивая мою мысль. «Без тебя знаю, сучара!» — я, уже слишком войдя в роль и переигрывая, пытаюсь влепить её пощёчину. В ответ она даёт мне кулаком в ухо. На несколько секунд я запинаюсь, колеблясь между тем, чтобы дать ей в обратную, осунуться, или даже рассмеяться, но вовремя беру себя в руки (не выпуская из них книги). «Любите друг друга и трудитесь — вот весь вам Мой Завет!» — наконец-то вырываю я фразу, на которой уместно и закончить цитирование, и перехожу к главному.

— Веруешь ли ты, дочь моя, в Господа Нашего? — с некоей торжественностью, но как-то без насмешки и фальши вопрошаю я, пытаясь заглянуть ей в блёкло-карие притворные очи.

Надо сказать, что её моё «поведение» ничуть не смущает. Надо сказать, что у меня всегда были некие позывы к подобным деяниям (ведь все эти «доченьки» не только эротические коннотации имеют!) — или уж Остер мозг мой и жизнь мою поколебал… Опять же, в И-нете живёт мой двойник — стоит набрать мою фамилию, как вам сразу представляется некто «преподобный Алексей Шепелёв»!..

— В каком смысле? — отвечает она глуповато, но без тени иронии.

— В обычном — веруешь ли ты, что Господь Наш Иисус Христос пришёл на Землю и умер за нас на кресте, а потом воскрес?

— Ну?

— Хуль ну! — я вскакиваю — чуть не в порыве ударить её, — я тебе задал конкретный вопрос, вернее три!

— Я не поняла. И вообще…

— Ну уж нет! — я хватаю её за запястья, разводя руки, наваливаясь на неё, пытаясь распять ее на диване.

— В кого ты веришь? Ни в кого?! Твой богъ героинъ, да?!

— Нет.

— А кто? Ты веришь в Иисуса Христа, да?