Божьим промыслом. Стремена и шпоры - Борис Вячеславович Конофальский

— Это если они про то знают, — усомнился генерал и, чтобы закончить этот разговор, произнёс: — Хенрик, как полковник Рене вернётся, так скажите ему, чтобы описал всё, что тут есть.

— Изымем? — поинтересовался старший оруженосец.

— И хотелось бы, — отвечал генерал, — да нельзя, побегут герцогу жаловаться. Всё-таки союзники.

Все этой шутке засмеялись, а Волков пошёл к выходу, пошёл, но… Мысль о пушках, хоть и высказанная сопляком, — о том, что пушки можно будет забрать себе, — покоя ему не давала.

Да, одно дело — обобрать городской арсенал. Это не очень хорошая мысль. Всё-таки имущество города, который, при всех своих выходках, подлостях и бюргерской гнильце официально всё ещё считается союзником герцога. И совсем другое дело — найти пушки, что приготовлены для злобного еретика, бича сатанинского. Да ещё и найти их за пределами городских стен. Найди он их и увези в Вильбург, кто бы осмелился его упрекнуть в том? Да, тут стоило подумать. Может, фон Флюген и прав. И с пленными горожанами можно было и поговорить. Для начала, может быть, даже и ласково.

Десяток пушек! Да по современным ценам! Да если ещё среди них и бронза есть! Это бы здорово помогло ему с его бесконечными долгами.

Он вышел на улицу; дождь перестал, и всюду в темных углах и у стен клубился туман. Весна была близко. Её неуловимый запах уже кружил голову. Проклятая зима отступала.

Если бы не ван дер Пильс, уже, наверное, собиравший обозы где-то на севере, барон ждал бы эту весну. Очень ждал. Насточертела ему эта промозглость и сырость, что вечно ползла от реки через городскую стену.

Оруженосцы снова возились с ключами и замками, запирали тяжкие двери арсенала. Один из сержантов охраны спешился и придержал ему стремя, фон Флюген, уже влезший в седло, стал светить ему лампой. Он откинул плащ, вставил ногу в стремя и легко, для своих-то лет, взлетел в седло. Взял поводья. И…

Барон уже и позабыл как это бывает. Давно он не чувствовал ничего подобного, давненько болты не пронзали его тело, уже отвык он от такой боли. Потому и не понял поначалу, что произошло, просто его как палкой ударили по боку. По правому, как раз в рёбра под рукой. Ударило так, что дыхание перехватило, так, что покачнулся он в седле. Но… Барон был воином, старым солдатом, тем человеком, что ещё не разучился переносить боль, стиснув зубы. Мгновение, всего одно мгновение потребовалось ему, чтобы перевести дух и левой рукой попробовать свой бок, и сразу после этого он произнёс, твёрдо и уверенно, так, выговаривал в бою свои команды:

— Арбалетчики рядом! — он даже поднял руку и указал. — Там они. Из-за угла кидают.

И, подъехав к нему ещё ближе, один из сержантов посветил лампой, заглянул генералу в лицо и прокричал:

— Генерал ранен!

А ещё один, подъехав к первому, выбил у того лампу из рук, и стало темно.

Глава 39

Суета. Крики в темноте. Сразу и не разобрать, кто кричит, куда скачет. Сразу зацокали копыта по мостовой. Тот сержант, что был с лампой, спросил у него:

— Господин генерал, вы как?

На что Волков ему сказал чуть раздражённо:

— Пока жив.

Пока жив. Конечно, дурак, под лампой садился на коня, его издали было видно, мишень в темноте лучше не придумать, да и думать не нужно, кто это, понятно, кому придерживают стремя.

Но кто же мог подумать? Он стягивает перчатку зубами, ещё раз ощупывает бок. Нашёл пальцами торчащее из рёбер тело болта. Бок весь липкий. Не повезло ему, ещё бы пару пальцев вправо — и снаряд, пробив его плащ, улетел бы за спину… Но не улетел. Он ещё раз ощупал болт. Вот он, тут…

А три охранника с одной лампой кинулись к углу здания, ещё двое встали рядом с генералом пытаясь прикрыть его от других выстрелов и потушили последнюю лампу. Стояли близко, закрывали его. И тут подлетел фон Флюген, ездит в темноте кругами — то с одной стороны сунется, то с другой и не устаёт спрашивать:

— Господин генерал, куда вас? — а голос у самого дрожит. — Господин генерал, кровь сильно идёт?

Этот его тон, этот дурацкий вопрос ещё больше раздражают барона; фон Готт тоже вскакивает на коня, и едет за охранниками искать арбалетчиков. Дурак. Нарвётся ещё в темноте на кого. Хорошо, что Максимилиан не поскакал за ним, а, сев на коня, спросил:

— Господин генерал, вы сможете ехать сами?

На самом деле боль была не очень сильная, просто место, куда ударил арбалетный снаряд, как будто тянуло, было немного больно дышать, а так… терпимо. И посему генерал произнёс спокойно и сдержанно:

— Едемте в комендатуру.

* * *

Сразу всё пришло в движение, сидевших за столами пленных горожан оттуда согнали. Молодой офицерик из стражников вздумал ухмыляться, радоваться тому, что генерал врага получил своё, так один из мушкетёров, их охранявших, так дал ему прикладом тяжёлого мушкета в лоб, что тот рухнул на пол без чувств. Не радуйся, сволочь.

Послали за врачом, за тем, что лечил сержанта Готлинга, хотели послать весть о ранении генерала полковнику Брюнхвальду, но Волков не велел того делать.

Приехали Рене и Дорфус. Рене так от вести такой побледнел, даже побелел, и застыл, лишь повторяя то и дело тихо, ни к кому лично не обращаясь:

— Да как же так-то? Да как же так?

Но с ним-то генералу давно всё было ясно, а вот от майора Дорфуса он никак не ожидал, что тот начнёт кричать на его оруженосцев:

— Слепы вы, что ли? Где были? Как такое могли допустить?!

Хорошо, что сержанты охраны почти все остались на улице при лошадях, а то и им досталось бы. Всё это выглядело не очень хорошо. Кто-то из старших офицеров должен был сохранять спокойствие. Конечно, потеря командира — большая беда, что выбивает дух из самых отважных солдат, но офицер… На то он и офицер, чтобы не кидаться на подчинённых с глупыми вопросами. Не срываться на крик. И не стоять белым, как полотно, шепча, как заклинания, нелепые вопросы.

И опять всё пришлось делать ему.

— Рене! Вы все ворота взяли? — спросил генерал, поднимая глаза на своего