Американская трагедия - Теодор Драйзер

В то же время он не мог не уличить себя мысленно в том, что его ухищрения явно ведут к отношениям незаконным, которые могут впоследствии оказаться опасными. Неопределенно и хмуро он думал о том, что, добиваясь связи, на которую Роберта в силу своих предрассудков и воспитания не может смотреть иначе, как на грех, он дает ей известное право рассчитывать на его внимание в будущем — право, с которым; пожалуй, трудно будет не считаться… Ведь в конце концов, зачинщик тут он, а не она, и поэтому, как бы там все ни сложилось дальше, она, пожалуй, сможет требовать от него больше, чем он захочет дать. Разве он собирается на ней жениться? В глубине его души звучал тайный голос, который даже сейчас подсказывал ему, что он никогда не захочет жениться на Роберте — да и не сможет, принимая во внимание его высокие родственные связи в Ликурге. А если так, следует ли ее добиваться? Ведь тогда он едва ли сможет впоследствии избежать претензий с ее стороны?

Клайд далеко не столь отчетливо высказывал сам себе свои сокровеннейшие чувства, но в основном они были именно таковы. И, однако, его слишком неудержимо влекло к Роберте, и вопреки предчувствиям и настроениям, которые, казалось, подсказывали, как опасно ему упорствовать в своем требовании, он твердил себе, что расстанется с нею, если она не позволит ему приходить к ней домой, прекратит с нею всякое знакомство: в нем побеждало желание ею обладать.

Борьба двух воль, которая всегда связана с первым сближением мужчины и женщины, будь то брак или нет, разыгралась на следующий день на фабрике. И, однако, ни слова не было сказано ни с той, ни с другой стороны. Хотя Клайд и воображал, что очень влюблен в Роберту, на самом деле чувство его было не столь глубоким, — свойственные ему эгоизм, тщеславие и стремление поставить на своем определяли все его поступки и побуждения. И он решил принять позу оскорбленного, не сохранять добрых отношений с Робертой и не идти ни на какие уступки, если она, со своей стороны, ему не уступит.

Итак, в это утро он пришел в штамповочную с видом человека, поглощенного вопросами, не имеющими отношения к тому, что случилось накануне вечером. Однако он вовсе не был уверен, что такой образ действий не кончится для него новой неудачей, и был подавлен и встревожен. Правда, Роберта была бледна и рассеянна, но все же очаровательна, как всегда, и работала с обычной энергией, и вид ее не давал оснований рассчитывать на близкую или даже отдаленную победу. Зная ее, — а Клайд воображал, будто знает ее неплохо, — он очень мало надеялся, что она уступит.

Он то и дело посматривал на нее, когда она не глядела в его сторону. А она, в свою очередь, посматривала на него; сначала, когда он не смотрел на нее; потом она убедилась, что его глаза, то прямо, то исподтишка следят за нею, но словно не узнавая. К горькому разочарованию Роберты, Клайд решил не только пренебрегать ею, но впервые с тех пор, как они увлеклись друг другом, стал довольно ясно и как бы не намеренно оказывать внимание другим девушкам, которые всегда восхищались им, всегда только и ждали (так воображала Роберта) малейшего знака, чтобы сделать для Клайда все, что он пожелает.

Вот он смотрит через плечо Рузы Никофорич; она кокетливо повернула к нему свое широкое лицо с вздернутым носом и мягким подбородком, и Клайд что-то объясняет ей; вряд ли это непосредственно касается работы, так как оба беззаботно улыбаются. А немного позже он подошел к Марте Бордалу и наклонился над нею, едва не касаясь ее полных плеч и обнаженных рук; в этой пышной француженке было что-то непривычное, чуждое американскому глазу, но все-таки она могла нравиться. И Клайд пытался с нею шутить.

Он не обошел своим вниманием и Флору Брандт, очень чувственную и миловидную американку; Роберта замечала, что он и раньше на нее посматривал. Но, как бы то ни было, она не могла поверить, чтобы он, Клайд, мог заинтересоваться кем-нибудь из этих девушек. Не может этого быть!

А на нее он и не смотрит! Хоть бы улучил минутку, хоть слово сказал бы! Однако для других у него находится и шутка, и веселый взгляд. О, как горько, как жестоко! И как ненавидела она всех этих девушек, которые откровенно заигрывали с ним и старались отнять его у нее! Ужасно! Конечно, он теперь враждебно относится к ней, иначе он не мог бы вести себя так… после всего, что было между ними… после их любви, поцелуев…

Часы тянулись мучительно и для Клайда и для Роберты. Он всегда был лихорадочно нетерпелив в своих желаниях и болезненно переносил отсрочки и разочарования: это свойственно людям самого различного склада, когда они одержимы какими-либо честолюбивыми мечтами. Его ежечасно мучила мысль, что он должен либо потерять Роберту, либо подчиниться ее желаниям, чтобы ее вернуть.

А ее мучил сейчас не столько вопрос, уступить ли на этот раз (это теперь было самой малой из ее тревог), сколько сомнение: удовлетворится ли Клайд тем, что она позволит ему заходить к ней в комнату? Между ними должны сохраниться строго приличные дружеские отношения — и только, на большее она не согласится. Никогда! И все же эта неизвестность… Его мучительное равнодушие… Невыносимо медленно шли минуты, часы. Наконец, около трех часов, негодуя, что сама навлекла на себя такую пытку, она ушла в гардеробную и, подобрав на полу клочок бумаги, написала огрызком карандаша короткую записку:

«Клайд, прошу вас, не сердитесь! Пожалуйста! Посмотрите на меня и поговорите со мной. Я очень жалею о вчерашнем, страшно жалею, правда! Я хочу встретиться с вами сегодня в 8. 30 в конце Элм-стрит, если вы сможете. Мне нужно кое-что сказать вам. Пожалуйста, приходите. Посмотрите на меня и скажите, что придете, даже если сердитесь. Вы не пожалеете! Я так люблю вас, вы это знаете!

С чувством больного, который мучительно ищет успокоительного лекарства, она свернула бумажку и, возвращаясь в штамповочную, прошла вплотную мимо конторки Клайда. В это время он как раз сидел, склонившись над какими-то бумагами. Быстрым движением она бросила записку ему в руки. Клайд взглянул на нее, и взгляд его темных глаз, до этой минуты суровых и недовольных, полных тревоги, боли и решимости, вдруг смягчился; увидев записку и удалявшуюся Роберту, он сразу успокоился, удивление, довольство и радость охватили его и отразились на его лице. Он развернул записку и прочитал ее. И мгновенно почувствовал, словно все его тело обняли теплые и расслабляющие лучи.

А Роберта вернулась к своему столу и, опасаясь, что кто-нибудь наблюдал за нею, настороженно и беспокойно огляделась. Клайд смотрел прямо на нее торжествующим и все же покорным взглядом; улыбка играла на его губах; он радостно кивнул ей в знак согласия. И Роберта внезапно почувствовала головокружение, как будто ее судорожно сжатое сердце и натянутые нервы вдруг ослабли и кровь снова свободно потекла по жилам. И все иссохшие болота, и потрескавшиеся и обожженные берега ее души, пересохшие ручьи, потоки, озера горя, казалось заполнявшие все ее существо, мгновенно были залиты щедрой, бьющей ключом силой жизни и любви.

Он придет! Они снова будут вместе сегодня вечером. Он обнимет ее и будет целовать, как раньше. Она снова сможет глядеть в его глаза. Никогда больше они не будут ссориться, — никогда, если только она сумеет этому помешать!

Глава XXII

Необычайное счастье нового, более тесного сближения, сломленного протеста, побежденных сомнений! Дни, когда оба они после напрасной борьбы против большей близости — желанной обоим — с пугливым, лихорадочным нетерпением ожидали приближения ночи. Какие муки, какие протесты со стороны Роберты и какая решимость — однако не без сознания, что все это грех, совращение, обман, — со стороны Клайда! Когда же все совершилось, дикая, судорожная радость охватила обоих. Но еще прежде Роберта все же потребовала обещания, что Клайд никогда не покинет ее, что бы ни случилось (ее преследовала мысль о естественных последствиях этого безумного сближения), так как без него она беспомощна. Однако о браке ничего прямо сказано не было. И Клайд, совершенно порабощенный своим желанием, необдуманно дал слово, что никогда не оставит ее, никогда, — в этом, по крайней мере, она может на него положиться. Но и тут мысли о браке у него не было. На это он не пошел бы. И вот, откинув на время все сомнения, сколько бы ни терзалась и ни упрекала себя Роберта днем, они ночь за ночью предавались своей страсти. А потом безрассудно мечтали о новой блаженной ночи и жадно ждали, когда же кончится длинный день и наступит все скрывающая, за все вознаграждающая лихорадочная ночь.

И Клайд чувствовал то, в чем была твердо, мучительно убеждена Роберта: что это грех, великий, смертный грех; не раз он слышал речи матери и отца о соблазнителе, прелюбодее, что подстерегает жертву вне священных пределов брака. А Роберта, тревожно всматриваясь вперед, в безвестное будущее, гадала, что станет с нею, если Клайд охладеет или оставит ее. Но приходила ночь, ее настроение снова менялось — и она, как и он, спешила на условленное место встречи, чтобы позже, в полуночной тишине проскользнуть вместе с ним в эту темную комнату, которая казалась им таким раем, какой обретаешь лишь однажды в жизни: безумный жар юности неповторим.