Ратоборцы - Алексей Югов

Пастушок отстранил от губ жалейку и, не выпуская ее из рук, приподнялся и попятился подальше в кусты…

Но тут от хвоста конского оторвался некий старик, весь мокрый, в черном чепане, в шапке холмом, подпоясанный опояскою, и, хлюпая в сапогах водою, пошел на Олешу, что-то приговаривая на чужом языке…

Олеша хотел встать да убежать, но было поздно: старик его заметил.

Олеша признал в нем татарина. Насмотрелся он их! Вон тут, недалеко, над Клязьмой, их целое стойбище.

Что говорил ему кустобородый, редкоусый старик, того Олеша понять ие мог, но только видел, что он за дудочкрй его потянулся.

— Да иди ты!.. — выкрикнул сердито Олеша и прижал свирель к груди.

Морщинистое, темного лоска лицо татарина исказилось. Он выкрикнул какое-то страшное слово — должно быть, ругательное — и кинулся на мальчугана, сгреб его за русую челку, опрокинул навзничь на траву и выхватил из рукава коротенький кривой нож.

Кустобородое лицо закрыло перед Олешею небо. Зловонное дыханье обдало его. Он крепко сжал дудочку в руке. «Сломаешь, а не отымешь!» — мелькнуло у него.

Татарин за волосы запрокинул ему голову и ударил ножом в горло…

Отворотив в сторону лицо от брызнувшей вверх струйки и прижмурившись, татарин дорезал мальчика — привычно, как резал барашка в своем аиле.

— Дза (хорошо)! — прохрипел он, подымаясь и отирая нож о полу стеганого халата.

Он крикнул гортанным голосом на ту сторону Клязьмы, взмахнул рукой, и переправа татарской конницы началась.

Карательное вторжение на земли великого князя Владимирского, Андрея Ярославича, возглавлено было царевичем Чаганом. Этот юноша был уже тем одним старше и хана Неврюя и хана Алабуги, что он являлся как бы чрезвычайным представителем великого хана Менгу при Батые. И хотя своевольничать в Золотой орде и в землях, подвластных Батыю, царевич Чаган отнюдь не мог, ибо и сам великий хан страшился Батыя, тем не менее к слову Чагана весьма прислушивались в Поволжском улусе. И царевич бросил свое слово на ту чашу исполинских колеблющихся весов, на которой стояло: «Война».

Чагана поддержал Берке. А что же Батый? А Батый, уже умирающий, чьи силы его врач-теленгут поддерживал лишь приемами пантов и чей последний час отсрочивался лишь еженедельными кровопусканьями, — Батый не нашел в себе силы, да и желанья, воспротивиться этому карательному нашествию. Желанья же воспротивиться не нашел он потому, что и его ужаснуло то святотатственное — на глазах у всех — поруганье священного напитка монголов, которому подвергнул его князь Андрей.

Для хозяина Поволжского улуса, так же как для всех его нойонов, батырей и наибов, стало ясно, что сей оскорбительный поступок знаменует собою и то, что князь Владимиро-Суздальской земли не страшится неизбежно долженствующей последовать за этим грозной кары.

И старый Бату даже и пальцем не пошевельнул бы — проси его на коленях хотя бы и сам Александр, — чтобы предотвратить нашествие.

Поэтому-то Александр Ярославич, предвидевший все это, и кинулся с целым обозом слитков серебра, шелков, диксмюндских сукон, и собольих, и котиковых халатов для жен Сартака и присных его — туда, в донские степи, к сыну Батыя.

Сартак был христианин. Сартак был ему побратим. Наконец — и это было важнее всего, — сын Батыя главным образом на Александра и рассчитывал со временем опереться, если только возникнет кровавая распря между ним и Берке из-за престола, который вот-вот должен был опустеть. Ради этого Сартак смотрел сквозь пальцы даже и на то обстоятельство, что Александр, как доносили Сартаку тайные его соглядатаи, смещает, где только можно, старых нерадивых воевод, наместников и волостелей и поставляет вместо них непременно кого-либо из своей ближайшей дружины, людей воинских.

— Для чего ты это делаешь так, аньда? — укоризненно спросил однажды Невского за чашей вина сын Батыя. — Вот дядя твой Святослав хочет всадить в мое сердце скорпиона подозрений против тебя. Разве воин лучше станет собирать подати?..

— О, аньда! — отвечал Невский. — Мои мышцы — это твои мышцы!

И, многозначительно посмотрев в блеклое лицо Сартака, Невский протянул к нему золотую чашу, и они чокнулись.

Да! Только Сартак мог спасти Владимирщину, только Сартак, если не успел там непоправимо напакостить дядюшка Святослав, который со своим сыном Митей невылазно сидит в Донской орде вот уже почти полгода, всячески домогаясь возврата ему Владимирского княжения.

Князем правой руки у Чагана был хан Неврюй, князем левой руки — хан Алабуга, авангард же, именуемый манглай, вел хан Укитья.

Под ними было тридцать десятитысячников — темников, среди которых были такие, как Муричи, Архайхасар, Дегай, Хотань, Бортэ, Есуй, Буту из рода Наяки и Чжаммэ из рода Хорола!

Ладони татарских батырей горели от неутоленного вожделенья к рукоятям сабель, к персям русских пленниц, к русским соболям.

«Не оставить в живых ни единого дышащего! — было повеленье Берке, скрепленное печатью Чагана. — Жены и девицы русских, годные в жены, пойдут в жены, годные в рабыни станут рабынями». Ибо так сказал в своей «Ясе» Потрясатель земель и царств, оставивший после себя непроизносимое имя: «В чем наслажденье, в чем блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных; заставить течь слезы по лицу и носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах; сделать живот и пупок жен их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, еще теплой от крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щечки их и аленькие губки их сосать».

И этому завету Чингиза неукоснительно следовало многочисленное полчище Неврюя, Алабуги и Чагана, вторгшееся на Владимирщину.

Армия татар делилась на две: на армию разгрома, то есть ту, которая непосредственно воевала, и на армию, предназначенную для захвата, для угона рабов и для поисков продовольствия. И только после выполнения всех этих задач вторгшимся возвещался приказ о поголовной резне невооруженного мужского населенья, причем надлежало пользоваться одной из двух мерок: всех, кто дорос до оси тележной или превысил ростом рукоять нагайки, — всех таковых повелевалось истреблять. Это означало, что и не всякий двухлетний мальчуган мог уцелеть от этой резни.

В живых оставляли из мужчин только тех, кто отобран был на угон в рабство, да еще ремесленников и искусников, да еще монахов, попов и вообще церковных людей. Ибо церковь и духовенство, независимо от веры — христианской ли, или буддийской, магометанской, да и какой бы то ни было, — объявлены были «тархан» все тою же «Ясою» Чингиз-хана.

Впрочем, тарханный ярлык от Батыя, наряду с церковью, имела и переславльская усадьба Невского — Берендеево.

Это был подарок Батыя своему любимцу. Вручая Александру тарханную грамоту — а произошло это вскоре после возвращения обоих братьев из Великой орды, два года тому назад, — Батый сказал со вздохом:

— Я хотел бы тебя, Искандер, а не князя Андрея видеть на престоле Владимирском. Но Менгу судил иначе — да будет имя его свято! — меня же не всегда слушают. Я уже стар! А ты ведь знаешь, что верблюд, когда он изранил горбы свои или стер пятки, — кому он нужен тогда?

Невский стал его утешать.

Однако, после этой мгновенной слабости, голова Батыя вновь гордо поднялась, и, гневно прихлопывая во время речи одряблевшими щеками, как хлопают паруса, утратившие ветер, старый хан произнес:

— Ничего, Искандер, они еще боятся меня! Во всей казне моей ты и сам не мог бы более для тебя ценный подарок выбрать, чем вот этот ярлык! Кто знает! — быть может, этот ничтожный свиток выбеленной телячьей кожи, с моей печатью, он сохранит твою высокодостоиную жизнь от меча тех монголов, которые захотят ее прервать. Отныне дом твой — убежище и тархан!.. И всякий, кто вступит под его кров, убережется от меча и аркана… Только не вздумай собрать туда весь народ свой, русских!.. — добавил, лукаво усмехаясь, Батый. — А то ведь я знаю тебя!..

Александр тоже улыбкой, но только печальной, ответил старому воителю.

— Да, Бату, — отвечал он, — никто более, чем ты, не знает меня!.. И я впрямь не удержался бы от искушения укрыть в час бедствия и весь мирно пашущий народ мой от истребительного меча и аркана под кров шатра моего… Однако где же найти такой шатер? Народ русский столь многочислен, что разве только один шатер — небесный — способен вместить его!..

Батый, восхищенный, приказал позвать скорописца и предать письменам этот ответ Александра.

— Эх, Искандер, Искандер!.. — произнес вслед за тем старик, сокрушенно качая головою. — Почему ты не хочешь сделаться сыном моим, опорой одряхлевшей руки моей и воистину братом сына моего, Сартака? Он слаб. В нем страшатся только моего имени. Ему хорошо с тобою и спокойно было бы!.. И я приложился бы к отцам своим успокоенный, ибо я уже видел сон, знаменующий близость смерти. Согласись, Искандер!..