Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России - Уильям Фуллер

По этой логике, предатели столь подробно информировали противника, что все военные приготовления и планы России лежали перед ним как на ладони, противник заранее был осведомлен обо всех военных планах, концентрации и передвижениях войск. Нашлись газеты, вроде московского «Русского слова», приписавшие не менее половины германских побед деятельности изменников и шпионов4. И это еще не все. Считалось, что изменники действуют и на внутреннем фронте, занимаясь саботажем в военной промышленности, подрывая поставки топлива, продовольствия и вооружения. Они даже вынашивают тайные планы сдачи врагу всей страны. Массовая культура подпитывала эти фантазии. Вездесущий иностранный шпион стал центральной фигурой многих русских фильмов, пьес, романов и даже постановок кабаре 1914–1917 годов5.

Инстинктивная вера в то, что в конечном счете именно измена повинна в военных неудачах России, давала ее сторонникам из патриотического лагеря глубокое эмоциональное и психологическое удовлетворение — простой ключ к пониманию переживаемой Россией глубочайшей травмы. Возникал образ страны как жертвы, обманом и вероломством лишенной победы, принадлежавшей ей по праву. Это также было созвучно конспирологическим увлечениям, сформировавшимся за несколько веков самодержавного правления. Как мы уже видели, при царском режиме конспирация процветала как стиль ведения политики. От представления о конспирации как разновидности политики был один шаг до веры в то, что вся политика — это конспирация. Для русских 1915 года аксиомой было то, что политические следствия не являются результатом очевидных политических причин. Политические следствия порождаются оперирующими под покровом ночи тайными силами. Только скрытое может быть истинным. «Конспиративные теории истории, — как удачно сформулировал это Уолтер Лакер, — на протяжении долгого времени были частью русской политической психологии»6. В результате вера в то, что «всюду измена», стала одной из самых ярких отличительных черт русского патриотизма военного времени. В этой уверенности был также призыв к действию. Обязанность патриота — разоблачать изменников и карать их, лишая возможности нанести еще больший вред отечеству.

Не все, разделявшие эту позицию, одинаково рисовали себе образ главного российского изменника. Патриоты правого националистического толка самую опасную измену видели в среде нелояльных национальных меньшинств, то есть этнических и религиозных групп населения, сопротивлявшихся российской власти. Хотя к этой категории относились мусульмане, армяне, грузины и украинцы, главными ее представителями были евреи и немцы. Правые националисты свято верили в то, что польские, украинские и белорусские евреи с самого первого дня войны отслеживают передвижения русской армии и продают сведения врагу. В сердце России богатые евреи-банкиры и промышленники, разбогатевшие на военных спекуляциях, специально взвинчивают цены на продовольствие и другие товары первой необходимости.

Принималось за доказанное, что немецкие подданные Российской империи, сколь бы долго они или их предки ни жили в стране и что бы они сами ни говорили по этому поводу, на самом деле питают преданность исключительно Берлину, а не Петрограду. Им удалось подмять под себя большую часть российской экономики, что оказывает пагубное воздействие на развитие страны. Однако тут не просто алчность, а тайные и зловещие мотивы. Кто усомнится в том, что немцы внедрялись в определенные отрасли промышленности в предчувствии будущей воины, возможно даже следуя прямым указаниям германского Генерального штаба? Разве таким образом они не приобретали возможность нанести максимальный вред военным приготовлениям России? В русских газетах разоблачались «немецкие фабрики в России», а популярная брошюра о германском шпионстве утверждала, что «только война показала, какое количество немецких офицеров было водворено в России под видом различного рода служащих на заводах, фабриках, в конторах и т. п. предприятиях»7. Тайный немецкий саботаж наносил огромный вред — что же тогда можно сказать об императорском дворе? Разве туда не просочились люда с немецкими фамилиями? Разве сама императрица не была немкой?

Для патриотов из левого националистического лагеря, напротив, измена не была отчетливо маркирована этнически. Изменники и шпионы могли скрываться под самыми разными этническими и религиозными одеждами. Конечно, измена процветала среди евреев и немцев — но также поляков, литовцев, узбеков и даже русских. Однако чем дальше, тем большее распространение получало мнение, что подозрительным, возможно даже изменническим институтом является сама монархия. В конце концов, главная обязанность всякого политического режима — защищать своих подданных от врагов, как внешних, так и внутренних. Российской же монархии не удалось ни то ни другое — как туг не заподозрить измену? Ее неспособность вести войну с Центральными державами не в последнюю очередь была связана с отказом от политического и экономического сотрудничества с прогрессивной частью общества. Кроме того, самодержавие стояло на пути уничтожения врага внутреннего. Снова и снова публике напоминали о том, какие опасные предатели таятся под сенью трона. Вот, например, Сухомлинов. Николай II лично поставил этого изменника во главе Военного министерства, именно император парализовал юридическое расследование злодеяний Сухомлинова и спас негодяя от заслуженного заключения в Петропавловской крепости. Следовательно, монархизм есть прямая противоположность патриотизма. Даже правые патриоты, в теории подцеживавшие монархический принцип, вынуждены были признать, что эта конкретная монархия и ее двор представляют угрозу национальной безопасности. Вот что имел в виду В.Д. Набоков, говоря, что «быть с царем значит быть против России».

Конечно, призыв «бороться с внутренним врагом», кто бы его ни брал на вооружение, мог служить эффективной политической тактикой. С началом мировой войны Россия наконец вступила в эру массовой политики. Армия, правительство и фракции Государственной думы проявляли острый интерес к мобилизации и мотивации населения. Одной из техник было превознесение доблести и жертвенности военных героев. В начале войны на всю страну прославился казак Козьма Крючков, в одиночку сражавшийся с одиннадцатью немецкими уланами и уничтоживший их всех, несмотря на полученные им самим шестнадцать тяжелых ран. Крючков стал героем газет и народных лубков, тысячами распространявшихся среди солдат и крестьян. Однако оборотной стороной поклонения героям было возбуждение ненависти — она тоже могла быть мощным инструментом мобилизации народа. Клеймя евреев, российских немцев или монархистов-традиционалистов предателями и изменниками, можно было вызвать ярость, легко переводимую в чувство определенной и общей цели. Огульные оговоры также имели и неявные политические цели. Обвинение евреев западных областей России в военных поражениях российской армии ограждало русское военное руководство от критики. Поношение немцев и требование экспроприации их земель и бизнеса играло на руку этническому русскому национализму: германское экономическое господство наконец будет уничтожено, и немецкое богатство потечет в русские руки. Многие левые политики так или иначе стремились к свержению российской монархии. Как же кстати пришлось уравнивание традиционного монархизма с изменой.

Нельзя однозначно утверждать, что все организаторы кампаний преследования внутренних врагов были насквозь прожженными Циниками, хладнокровными манипуляторами, ни минуты не сомневающимися в невиновности большинства своих жертв. Гучков действительно знал, что обвиняет Мясоедова в шпионстве безо всяких на то оснований. Однако Янушкевич, например, одержимый особенно тупоумной разновидностью антисемитизма, действительно вполне мог искренне верить в сплошную порочность всего российского еврейства. Если среди евреев и можно было отыскать такого, кто пока не совершил предательства, всякий из них при первой же возможности продаст Россию. Следовательно, изгнание сотен тысяч евреев из западных областей России оправданная и необходимая мера предосторожности. Иными словами, многие из тех, кто в годы войны заразил народное сознание фантазиями об измене, сами искренне в них верили. Однако в конечном счете трудно преувеличить ту травму и тот вред, которые причинила эта фиксация на внутреннем враге. Тысячи людей прямо пострадали от этого, однако в определенном смысле вся Россия стала жертвой шпионской истерии. Вера в то, что Российская империя насквозь источена изменниками и шпионами, подорвала легитимность власти. Более того, уверенность в пандемии предательства лишала людей надежды на победное окончание войны, сеяла пораженческие настроения и обессмысливала индивидуальную жертву во имя родины. Зачем русским проливать на полях сражений потоки крови, если их жертва обесценивается тыловым предательством?