История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

— Это, — сказала она мне, — еще видимые следы ударов, что вы мне нанесли, которые делают мое лицо антипатичным для вас.

— Вы выдумываете, я вас не бил.

— Все равно, ваши тигриные пальцы нанесли мне эти ушибы у меня на всем теле. Взгляните, потому что нет риска, что то, что вы увидите, может вас соблазнить. Впрочем, для вас здесь нет ничего нового.

Говоря так, злодейка поднимается и показывает мне всю поверхность своего тела, покрытую здесь и там синяками, еще синюшными, несмотря на прошедшее время. Трус! Почему я не отвернул глаз? Потому что она была прекрасна, и потому что я любил красоту, а красота не имеет имени, если сила ее такова, что превосходит разум мужчины. Я пытался смотреть только на следы ударов. Невежда! Она уже знала, что я глотаю яд и даже его усваиваю; но внезапно она привела себя в порядок и села рядом, уверившись, что я хотел бы, чтобы спектакль продолжался; но я отодвинулся и сказал ей холодно, что я причинил ей такое только по ее вине, и это настолько верно, что я бы не решился назвать себя автором.

— Я знаю, — сказала мне она, — что все это по моей вине, потому что если бы я была нежна, как должно бы быть, я могла бы сейчас демонстрировать вашим глазам лишь следы поцелуев; но раскаяние стирает преступление. Я хочу просить у вас прощения. Могу ли я надеяться?

— Это уже сделано. Я больше не хочу вас, я передумал; но я не готов еще вас простить. Это все. Теперь, когда вы все знаете, вы можете встать и уйти и прекратить рассчитывать на меня и нарушать мой покой в будущем.

— Это будет так, как вы захотите; я все знаю, это правда; но вы не все знаете, однако вы узнаете все, если вытерпите еще полчаса со мной.

— Поскольку мне нечего делать, можете остаться и говорить.

Несмотря на гордую роль, которую разум и честь заставляли меня играть, я был в высшей степени взволнован, и, что намного хуже, чувствовал себя склонным верить, что эта девочка пришла ко мне снова, не для того, чтобы меня обманывать, но чтобы убедить, что она меня любит, и что она хочет, наконец, заслужить, чтобы я стал ее нежным другом. На речь, которую она произнесла, чтобы изъяснить мне то, чего я не знал, требовалось лишь четверть часа, но она потратила на нее два, прерывая все время ее слезами и сотней отступлений. Суть была в том, что ее мать заставила ее поклясться спасением души, что она проведет ночь со мной так, как она провела, и что она повиновалась, но, наконец, она хочет с этим покончить. Она предложила мне быть моей, как она была с г-ном де Морозини, живя со мной, не видя более своей матери и никого из своих родственников и никуда не выходя, кроме как туда, куда я захочу, давая ей, однако, сколько-то в месяц, чтобы она давала матери, с тем, чтобы та не вздумала разыскивать ее с помощью закона, поскольку она еще не в том возрасте, чтобы иметь возможность быть независимой. Она пообедала со мной и сделала мне это предложение к вечеру, когда, высказав все, что она хотела, чтобы я ей высказал, я успокоился и решился предоставить ей возможность сделать меня снова обманутым. Я сказал ей перед ее уходом, что мы сможем жить вместе, как она мне предложила, но я твердо хочу заключить это соглашение с ее матерью, и что, соответственно, она увидит меня у себя завтра. Я увидел, что она удивлена.

Очевидно, что в этот самый день она бы предоставила мне все, чего я мог бы пожелать, и таким образом в будущем более не возникало бы вопроса о сопротивлении, и я бы обезопасился от любой ловушки. Но почему же я не озаботился выполнить этот долг перед самим собой? Потому что любовь, которая превращает человека в животное, заставила меня подумать, что, став сегодня судьей плутовки, было бы низостью с моей стороны вести себя с ней как влюбленный. Она должна была бы уйти от меня с чувством презрения, решив отомстить мне за мое превосходство. Но влюбленный мужчина может осознать эти ошибки, только перестав им быть. Гудар был удивлен, когда я рассказал ему об этом визите назавтра. Я попросил его найти мне небольшой меблированный дом в Челси на месяц, и он занялся этим. Вечером я отправился повидать злодейку, но принял при этом серьезный тон, всю нелепость которого она должна была осознать. Поскольку она была с матерью, я поспешил поговорить с той о моем проекте. О доме в Челси, где будет жить ее дочь, и где я буду хозяином, о пятидесяти гинеях в месяц, которыми она распорядится по своему желанию.

— Я не хочу ничего знать, — ответила мне мать, — из того, что вы будете ей давать в месяц, но я хочу, чтобы, выходя из моих рук, чтобы поселиться в другом месте, она дала мне сотню гиней, которые она должна была получить от вас, когда вы легли с ней. Я ответил, что она их получит. Дочь сказала мне, что когда дом будет найден, она надеется, что я пойду его посмотреть. Я это пообещал.

Не позже, чем на следующий день, Гудар пришел сказать, что в Челси есть десятка два домов в аренду, и что хорошо бы мне пойти туда вместе с ним, чтобы получить удовольствие выбрать. Мы отправились туда, я выбрал и заплатил десять гиней аванса на месяц, получив квитанцию и оговорив все свои условия. После обеда в тот же день я направился заключать соглашение с матерью, в присутствии дочери, заставив их подписать его одной и другой, и немедленно сказал дочери сложить свои пакеты и идти со мной. Она просто сложила свои вещи в чемодан, который я велел отвезти фиакром в мой новый дом, и вот, полчаса спустя она готова идти со мной. Мать просит у меня свои сто гиней, и я ей их даю, не опасаясь, что меня обманут, потому что весь маленький багаж ее дочери уже у меня. Мы действительно уезжаем, и вот мы в Челси, где она находит дом совершенно в своем вкусе. Мы прогуливаемся до ночи, мы болтаем, мы весело ужинаем, затем идем в койку, где, достаточно нежно, она наделяет меня милостями, но как только я хочу перейти к существенному, я поражен, встретив препятствие. Она ссылается на естественные причины, я отвечаю, что это не кажется мне достаточно неприятным, чтобы помешать мне убедить ее в моей нежности, но она противится, приводя пустые аргументы, в то время как ее нежность и ласки заставляют с ними согласиться, и она меня усыпляет.

Утром, проснувшись, я вижу ее спящей, и мне приходит на ум убедиться, что она меня не обманывала, и я быстро распаковываю то, что мешало мне увидеть; она просыпается и хочет мне помешать, но поздно. Я нежно упрекаю ее за мошенничество, и она видит, что я готов ее простить, и моя любовь заставляет меня дать ей свое прощение; но она сама не хочет меня простить за мой сюрприз. Она в гневе, я хочу ее успокоить, побуждая в то же время уступить, она сопротивляется, она отвечает силой на силу и, понимая ее игру, я решаю прекратить, наградив ее всеми именами, которых она заслуживает. Она начинает одеваться, издеваясь надо мной с такой наглостью, что получает от меня сильную пощечину и пинок ногой, который выбрасывает ее из постели; она кричит, она топает ногами, поднимается сторож, она открывает ему дверь и говорит ему по-английски, у нее обильно течет кровь из носа. Этот человек, который, к моему счастью, говорит по-итальянски, говорит мне, что хочет уйти, и что он советует мне ей не препятствовать, так как она может затеять очень плохую склоку, в которой он будет вынужден свидетельствовать против меня. Я отвечаю ему, что я разрешаю ей идти ко всем чертям. Она кончает, наконец, одеваться и, утерев кровь и омыв лицо, уезжает на портшезе. Я остаюсь там, неподвижный, проведя целый час, ни на что не решившись. Я ощущаю себя недостойным жить, и нахожу поведение этой девицы непонятным и необъяснимым. Я решаю, наконец, велеть погрузить чемодан обманщицы в фиакр и вернуться к себе, где, погруженный в печаль, я лег в постель, приказав никого не впускать.