Бесстыдница - Генри Саттон

— Но… Это невозможно. Я… Я не понимаю.

— Думаю, что Джослин приехала к нему… Только имейте в виду — я строю догадки, но я в этом бизнесе уже не первый год, а подобные выходки со стороны репортеров-женщин… Словом, такое уже не раз случалось.

— Что именно? О чем вы говорите?

— Ведь ваш отец в то время был уже обручен, да? С Нони?

— Да.

— В том то и дело. Приехав брать у него интервью, Джослин попыталась его соблазнить. Он же, по всей вероятности, отверг ее. Вот она и отомстила.

Мерри промолчала. Говорить было нечего. Она только страшно сожалела о том, что двумя часами позже ей нужно начинать причесываться и одеваться, готовясь к приему, который устроил Финкель в «Ше ву».

На следующий день, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей про отца, Джослин и Карлотту, Мерри отправилась на экскурсию по городу. Она решила не посещать главные достопримечательности Венеции, а назло путеводителю, бродила по самым заброшенным улочкам, приходящие в упадок и разрушающиеся строения которых соответствовали ее теперешнему настроению. Унылые фасады средневековых строений с замшелыми, полупогруженными в мутную зеленоватую воду фундаментами странным образом утешали и успокаивали Мерри. Эти кривые, запутанные улочки, с грязными подворотнями и растрескавшимися стенами послужили дренажными трубами, которые осушили болото ее уныния и меланхолии, унеся прочь мрачные мысли и утопив их в море.

Она пообедала в рабочей trattoria, где вино подавали в маленьких голубых с белым чашках, a prezzo fisso[33] из трех блюд обходился в шестьсот-семьсот лир — около одного доллара. Потом снова бесцельно бродила по лабиринту грязных улочек до тех пор, пока не уставала, и лишь тогда присаживалась, вынимала путеводитель и смотрела, где находится. Каталась на гондолах по узким каналам, проводя взглядом по медленно проплывающим мимо домам. Никто ей не докучал. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Словно и фестиваль и Лидо находились в тысяче миль отсюда.

Катер с глухим стуком ткнулся в pontile. Почти все пассажиры сошли. Их места заняли другие. Катер отвалил от причала. Мерри как завороженная смотрела перед собой, не замечая никого вокруг.

— Вам удалось полюбоваться на скульптуры Сансовино? — спросил мужской голос.

Мерри обернулась, но, не увидев ни одного знакомого лица, решила, что ветер донес до ее ушей обрывки чужого разговора.

— Мисс Хаусман? — настойчиво окликнул тот же голос.

Она снова оглянулась.

— Прошу прощения, — сказала она сидевшему по соседству мужчине.

Тот приветливо улыбнулся.

— Рауль Каррера, — представился он, слегка наклоняя голову. — Нас с вами познакомили во Дворце дожей.

Мерри была не слишком счастлива из-за того, что ее одиночество столь бесцеремонно нарушили, но тем не менее улыбнулась в ответ. Потом сказала:

— Нет, я еще не успела полюбоваться на них.

— Жаль, — сказал Каррера. — Впрочем, они уже давно там стоят. Постоят и еще. Так что вы успеете.

Каррера продолжал что-то рассказывать, перескакивая с одного на другое. Мерри рассеянно слушала. Она уже вспомнила, как их представили друг другу во время приема. Собственно говоря, кроме него, она там никого и не запомнила. Правда, прием, по ее мнению, не слишком удался. Пока Каррера говорил, Мерри как бы невзначай разглядывала его. Одет он был в бежевую безрукавку и бежевые же, просторного кроя брюки. На ком-нибудь другом подобный наряд мог показаться женственным, Каррере же он был явно к лицу. Ростом он, похоже, не вышел. Во всяком случае, сидя рядом с Мерри, не производил впечатления высокорослого. Крепко сбитый, жилистый, с короткой стрижкой. Волосы, выцветшие от солнца. На фоне загорелого лица ярко выделялись ослепительно белые зубы, невольно притягивающие взор к красиво очерченному рту с пухлыми губами, пересеченными по углам прямыми морщинками, которые придавали ему упрямый вид.

И тут же, едва успев разглядеть и отметить про себя все эти особенности, Мерри подумала: «А какое мне до всего этого дело, черт возьми?» Одна из главных нелепостей всей киноиндустрии заключалась в том, что почти любой мужчина, встречавшийся на ее пути, был по-своему привлекательным, а для кого-то вообще считался кумиром. Как, например, Каррера, эмигрировавший во Францию из Аргентины. Он как раз распространялся о достоинствах венецианских сценок, запечатленных па полотнах Каналетто, когда Мерри вдруг почти машинально произнесла то, о чем думала, — имея в виду вовсе не Каналетто, а самого Карреру, а с ним и Венецию, и фестиваль, и все остальное:

— А какое мне до этого дело, черт возьми?

— Прошу прощения? — встрепенулся Каррера.

— Извините, — развела руками Мерри, — но мне все это до смерти надоело. Меня просто уже воротит. Я сбежала из Лидо, сбежала от фестиваля и теперь хочу сбежать от Сансовино вместе с Каналетто, Веронезе и всеми остальными. Я все утро бродила по трущобам…

— Но почему? И почему именно по трущобам?

— Потому что здесь они такие печальные.

— Я понимаю, это очень романтично.

— Извините еще раз, но я и вправду очень устала. От всего, в том числе и от Венеции. Тем более что она столь же ирреальна и иллюзорна, как я сама.

Каррера призадумался. Посмотрел в сторону, потом снова взглянул на Мерри.

— Напротив, вы очень реальны, — сказал он. — Или вы считаете, что голь перекатная, населяющая трущобы, которыми вы так восхищаетесь, более реальна, чем вы? Нет же, как раз эти простые люди и ходят в кино, любуются на вас и живут мечтами о вас и о роскошной жизни. Благодаря только вам они и существуют. И для них именно вы воплощаете реальность. Они влачат жалкую, скучную и убогую жизнь. Вы же вселяете в них проблески надежды, света и радости. Надежду на лучшую жизнь.

— Нет, нет, — замотала головой Мерри. — Вы говорите о настоящем искусстве. Фильмы, в которых снимаюсь я, не относятся к такому искусству…

— Ничего подобного, — возразил Каррера. — Хотя это и очень печально. Они как раз и относятся. Качество — интеллектуальное или художественное качество — фильмов сейчас отошло на второй план. Главное теперь — насколько зритель в состоянии отождествить себя с героем. Если это удается, то все в порядке: зритель верит картине, а раз так, то картина хорошая.

— Как это грустно.

— Да, но я стараюсь об этом не думать.

— Почему тогда вы снимаете картины?

— Просто чтобы позабавиться.

— Дорогое увлечение, не так ли?

— Нет, вовсе нет. У меня есть спонсоры. К тому же до сих пор мне везло. Мои фильмы имели успех, хотя я вовсе к этому не стремился. Если я вдруг утрачу интерес, то перестану снимать.

— Мне это непонятно, — сказала Мерри. — Зачем вы это делаете? Что именно вас забавляет?

— Если вам это и в самом деле интересно, то знайте: фильмы я снимаю потому, что я своего рода сексуальный маньяк. Извращенец. Обожаю наблюдать за тем, что обычно принято скрывать от посторонних глаз. В этом смысле все режиссеры — извращенцы. Вуаёры. А актеры и актрисы, наоборот — эксгибиционисты. Бесстыдно выставляются всем напоказ. Я видел ваши прекрасные фотографии в «Лотарио». Глядя на них, я подумал, что вы — прирожденная киноактриса. Идеальное перевоплощение. На фотографиях вы такая дразнящая, доступная, зовущая, а ведь все это только игра! Вам, должно быть, странно, что в венецианском искусстве начисто отсутствует сексуальное начало. А ведь кино — отражение жизни. Мы боремся за вкус, согласен, но было бы верхом лицемерия отрицать, что едва ли не в первую очередь зрителя влечет эротическое начало, хотя бы в форме намека.

— Да, возможно, — произнесла Мерри.

— Вы со мной не согласны?

— Не знаю. Я как раз об этом думаю.

Она и впрямь думала над его словами, а также и о нем самом.

— Человеческий ум, — изрек он, прерывая ее мысли, — одна из наименее общепризнанных эрогенных зон.

Тут он прав. Мерри вдруг осознала, что за несколько минут их столь краткого общения ее очень потянуло к этому человеку. Интересно, а заинтересовался ли ею Каррера? Для нее это представлялось своеобразным вызовом — сумеет ли она зажечь в мужчине интерес к себе столь необычным, интеллектуальным способом. Ведь Каррера не из тех, падких на развлечения американских парней, которых можно соблазнить, лишь чуть-чуть подразнив манящим белым телом. И он не бизнесмен, для которого она лишь товар или вложение денег, и не голодный молодой актер, который видит в ней пропуск в недоступный мир. Нет, Каррера — человек из Старого Света, много познавший и испытавший, яркий, интеллектуальный и куда более знаменитый, чем она сама. Мерри задумалась, а способна ли она вообще привлечь его так, как он привлек ее. Ведь, несмотря на свои скитания, она еще так мало повидала, так мало познала — особенно в интеллектуальной сфере.