Утопия на марше. История Коминтерна в лицах - Александр Юрьевич Ватлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Телеграмма Р. Макдональда В. И. Ленину с требованием приостановить суд над лидерами эсеровской партии
20 марта 1922
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 157. Д. 1. Л. 11]
5 апреля 1922 года Зиновьев докладывал в ИККИ о первом дне ее работы (конференция началась в Берлине 2 апреля). Из сообщений телеграфных агентств и подоспевших телеграмм от делегации Коминтерна (ее возглавляли Бухарин и Радек) стало ясно, что для зарубежных социалистов вопрос о внутриполитической эволюции Советской России является центральным. Вопрос этот неоднократно поднимался в ходе предварительных совещаний. Речь шла прежде всего о том, что правящая партия большевиков использует всю мощь государственного аппарата для того, чтобы уничтожить другие социалистические партии — партии меньшевиков и эсеров.
«…Мы действительно являемся [единственной] легальной политической партией в России, мы обладаем, так сказать, монополией легальности, — утверждал Зиновьев. — Это большое преимущество, и я даже считаю, что без такой монополии диктатура пролетариата невозможна, по крайней мере, в свои первые годы, и что мы сможем проводить диктатуру в жизнь, лишь подавляя всё, что борется против нее. Посмотрим, как будет выглядеть диктатура в других странах, быть может, возможна иная тактика, но уже сегодня можно предвидеть, насколько она маловероятна. Я по крайней мере не могу себе представить, что в Германии диктатура пролетариата будет возможна при сохранении свободы для социал-демократов»[690].
Далее Председатель Коминтерна формулировал собственное понимание единого рабочего фронта в условиях Советской России, позже оно получит в партийной пропаганде название «блок коммунистов и беспартийных». Говоря о привлечении рабочих к управлению государством и установлению взаимного доверия между ними и правящей партией, он вплотную приблизился к идее «политического нэпа»: «Хотя мы и имеем власть, мы должны установить тесный контакт со всей массой трудящегося народа, и мы должны идти на известные уступки, подобные тем, которые мы сделали в экономической сфере, мы должны сделать их и в других сферах»[691]. Все это отдавало одновременно маниловщиной и прекраснодушием, приправленными несмелым либерализмом, однако в первую годовщину нэпа лидеры РКП(б) могли позволить себе подобные вольности.
После того, как Ленин сказал свое веское слово — представители Коминтерна в Берлине «заплатили слишком дорого», позволив зарубежным социалистам вмешиваться во внутренние дела Советской России, Зиновьев взял более жесткий тон: «…какие бы то ни было новые шаги нашей делегации откладываются до рассмотрения вопроса о ратификации берлинского результата»[692]. Это являлось характерной чертой зиновьевского стиля руководства и до, и после революции (редкие исключения лишь подтверждали правило): при любом обращении к вождю следовало показать себя наиболее радикальным и бескомпромиссным, чтобы тот имел возможность поправить своего паладина, про себя отдав должное его напору и решительности.
После встречи трех Интернационалов Ленин согласился с тем, что дальнейшая кампания должна строиться на разоблачении половинчатой политики социал-реформистов, во всей коммунистической прессе их следует называть «эсерами и меньшевиками», которые в годы Гражданской войны выступали заодно с помещиками и буржуазией. Даже запланированные на 20 апреля рабочие демонстрации в поддержку позиции Советской России на Генуэзской конференции следовало проводить, не стесняясь резких выражений в собственной агитации. Ленин лишь один раз поправил «левизну» Зиновьева, признав допустимым выпуск совместных заявлений «девятки».
Но уже одно это удержало Председателя Коминтерна от разгромных оценок итогов Берлинской встречи. Он достаточно точно констатировал мотивы, определявшие позицию лидеров западной социал-демократии: «…они были против созыва всемирной [рабочей. — А. В.] конференции, так как не хотят быть скомпрометированными сотрудничеством с коммунистами перед предстоящими выборами» в парламенты своих стран. А вот Венский Интернационал «удалось склонить к известному, хотя и неформальному союзу с Коммунистическим Интернационалом, т. к. он был инициатором [Берлинской. — А. В.] конференции и не хотел ее распада без каких-либо позитивных итогов»[693].
Увы, из этой констатации не вытекали практические выводы, которые позволили бы коммунистам продолжить начавшийся диалог с лидерами европейской социал-демократии. Зиновьев был прав и в том, что стержнем конфликтных отношений оставался «русский вопрос», и прежде всего предстоявший в Москве процесс против руководства партии правых эсеров. Он напомнил собравшимся на заседании ИККИ 20 апреля 1922 года, что даже минимальные уступки делегации Коминтерна в данном вопросе были расценены Лениным как чрезмерные. А значит, оставалось только усилить пропагандистскую кампанию, «припечатав к стенке и разоблачив наших врагов». При этом Зиновьев в соответствии с установкой Политбюро предложил членам ИККИ ратифицировать достигнутое в Берлине соглашение и одновременно «дать задание нашим трем товарищам в комиссии девяти начать оппозиционную борьбу в ней»[694].
25 апреля 1922 года Зиновьев разослал всем членам ЦК РКП(б) одобренные Политбюро директивы коминтерновской делегации на предстоящей встрече «девятки», которые были утверждены ИККИ в присутствии Радека и Цеткин. «Из документа видно, что уступки, сделанные в Берлине, выходят из рамок принятой директивы»[695]. Наш герой имел все поводы для довольства — отчаянный поиск коминтерновцами на встрече трех Интернационалов достойного компромисса был перечеркнут его холодным неприятием, инспирированным ленинской статьей в «Правде».
В дальнейшем Исполком Коминтерна исходил из того, что после Генуэзской конференции интерес «русских товарищей» к политическому сотрудничеству с европейскими социалистами сведется к нулю. Оставалось только ждать этого момента, используя поступавшую из-за границы информацию для того, чтобы продолжать процесс дисциплинирования отдельных компартий. Так, 6 мая Зиновьев распекал лидеров ФКП за то, что они саботировали совместные выступления в поддержку позиции Советской России в Генуе: «…впервые мы имели столь грубое нарушение дисциплины в Коммунистическом Интернационале»[696]. Но поскольку через пару недель «девятка» была распущена, устный выговор не привел к формальным взысканиям.
После завершения встречи в Генуе (19 мая 1922 года) вопрос о продолжении даже минимального политического сотрудничества трех Интернационалов действительно потерял всякую актуальность. Именно Зиновьев с молчаливого одобрения Ленина (за годы, совместно проведенные в эмиграции, оба научились понимать друг друга без слов) начал кампанию за отказ от продолжения попыток найти общий язык с зарубежными социалистами. Для него это был оптимальный путь к тому, чтобы отодвинуть на второй план Радека, который уверенно входил в роль «серого кардинала» международной организации коммунистов.
19 мая члены ИККИ были поставлены перед фактом: РКП(б) готова к дальнейшим уступкам социалистам только при условии немедленного созыва всемирного рабочего конгресса. Зиновьев ограничился скупым комментарием: «Насколько можно предвидеть, разрыв неизбежен…
