Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Шесть лет тому назад, — сказал Гейлинг, — в этот же самый день я взял у вас дорогую для вас жизнь в возмездие за жизнь моего ребенка. Над безжизненным трупом вашей дочери, старик, я поклялся, что и она будет отомщена. Ни на один час я не забыл о своей клятве, и если бывали мгновения, когда ослабевала моя жажда мщения, я припоминал страдающий безропотный взгляд моей жены и изможденное от голода лицо моего ребенка, — слабость пропадала во мне, и я снова твердо шел к своей цели. Первый акт возмездия совершился — вы его хорошо помните; нынче будет последний.

Старик задрожал, и руки его немощно упали с его груди.

— Завтра я оставляю Англию, — сказал Гейлинг после минутной паузы. — Нынешней ночью я предам вас на медленную смерть, которой умерла она, — я пошлю вас жить безнадежной жизнью в тюрьме…

Он посмотрел в лицо старику и замолчал. Он поднес свечу, дотронулся до него слегка и вышел из комнаты.

— Вы получше присматривайте за стариком, — сказал он женщине, отворив дверь, и, дав знак полицейскому следовать за ним, прибавил: — он очень плох.

Женщина заперла дверь, вбежала на лестницу и нашла бездыханный труп старика.

На одном из самых тихих и уединенных кладбищ в Кенте, среди богатой растительности, под гладким надгробным памятником, покоятся кости молодой матери и ее ребенка. Но прах отца не смешивается с их прахом. Никто не знает, даже сам стряпчий, выигравший процесс, последующей истории его странного клиента.

Окончив свой рассказ, старик Бембер немедленно встал со своего места, подошел к вешалке, стоявшей в углу залы, надел с большой осторожностью шляпу и пальто и, не сказав никому ни одного слова, медленно вышел из дверей. Так как некоторые джентльмены покоились глубоким сном, а другие погрузились мыслями и чувствами в приготовление гоголь-моголя и глинтвейна, то мистер Пикквик, руководимый здесь, как и везде, глубокими философскими соображениями, нашел средство спуститься незамеченным в нижний этаж, где уже давно с нетерпением дожидался его мистер Самуэль Уэллер, вместе с которым и выбрался он благополучно из ворот знаменитой таверны.

Глава XXII. Мистер Пикквик едет в Ипсвич и встречается в Ипсвиче с интересной леди в желтых папильотках

— Поклажа твоего старшины, Сэмми? — спросил мистер Уэллер старший своего возлюбленного сына, когда тот явился на двор гостиницы «Пестрого Быка», в Уайтчапеле, с чемоданом и дорожной сумкой.

— Угадал ты, дядюшка, спасибо на добром слове, — отвечал мистер Уэллер младший, складывая с плеч свое бремя и усаживаясь на чемодан. — Будет сейчас и сам старшина.

– Едет на извозчике? — сказал отец.

— Восемь пенсов за две мили кабриолетной встряски для размягчения костей и полирования крови, — отвечал сын. — Ну что, дядя, как мачеха сегодня?

— Рычит, Сэмми, рычит, — отвечал старик Уэллер, качая головой.

— Это что такое, куманек?

— Блажит твоя мачеха, Сэмми, блажит, провал ее возьми. Недавно приписалась она к методистской сходке. Я недостоин ее, друг мой Сэмми, чувствую, что недостоин.

— Право? Этакой смиренности за тобою не водилось, старичина.

— Да, любезный, послушлив я, смирен стал и кроток, как ягненок. Это, говорит твоя мачеха, делает мне честь. Ты ведь, я полагаю, не знаешь, в чем состоит вера этих методистов? Стоит посмотреть, как они там куралесят: потеха да и только. Ханжи, провал их возьми, лицедеи; и народ вообще дьявольски буйный.

— Запрети мачехе ходить на такие сборища.

— Ветреная голова ты, Сэмми, вихровая башка, — возразил Уэллер, почесывая переносицу большим пальцем. — А что, думаешь ты, — продолжал он после короткой паузы, — что они поделывают там на этих методистских сходках?

— Не знаю, — сказал Самуэль. — А что?

— Пьют чай, видишь ты, и поклоняются какому-то проныре, который называется у них пастырем, — сказал мистер Уэллер. — Раз как-то я стоял, выпуча глаза, подле картинной лавки на нашем дворе и вдруг увидел выставленное в окне объявление, где было крупными буквами написано: «Билеты по полкроне. Обращаться с требованиями в комитет, к секретарю, миссис Уэллер». Пошел я домой, Сэмми, и увидел в нашей гостиной четырнадцать женщин, молодых и старых. Это и есть комитет. Как они говорили, Сэмми, провал их возьми, как они говорили! Дело шло о каких-то резолюциях, сметах и всякой такой потехе. Меня сначала хотели выгнать: но я низенько поклонился, вынул кошелек и учтиво потребовал билет на запись в их компанию по методистской части. Вечером в пятницу я умылся, причесался, надел новое платье и отправился со своей старухой. Мы пришли в первый этаж довольно невзрачного дома, и когда кухарка отворила дверь, я увидел чайные приборы на тридцать персон. Женщины, можно сказать, переполошились все, когда взглянули на меня, и между ними поднялся такой дружный шепот, как будто никогда не приходилось им видеть плотного джентльмена пятидесяти восьми лет. Вдруг поднялся внезапный шум, какой-то долговязый парень с красным носом и в белом галстуке, вставая со своего места, затянул пискливым визгом: «Идет пастырь, посетить свое верное стадо». И вслед за тем в комнату вошел жирный-прежирный толстяк с белыми широкими щеками и открытым ртом. Мы все встали. Женщины отвесили низкий поклон и продолжали стоять с опущенными руками и понурыми головами. Жирный толстяк перецеловал всех до одной молоденьких и старых женщин. То же самое после него учинил и долговязый парень с красным носом. Я думал, что теперь моя очередь для целования и уже собирался чмокнуть в алые уста свою хорошенькую соседку, как вдруг вошла твоя мачеха, и с нею — огромные подносы с хлебом, маслом, яйцами, ветчиной и сливками. Подали чай, сначала пропели гимн, а потом все принялись закусывать и пить с методистским аппетитом. Я тоже навострил зубы и выпил стакан чаю. Жирный толстяк тоже величественно выпил стакан чаю, закусывая в то же время колбасой и ветчиной. Сказать правду, Сэмми, такого пропойцы и обжоры не видал я никогда. Красноносый парень тоже ел за четверых, но был он, можно сказать, младенец в сравнении с этим жирным толстяком. Очень хорошо. После закуски тем же порядком пропели гимн. Затем жирный толстяк, взъерошив свои волосы, сказал проповедь, которая произвела сильное впечатление на слушателей. После проповеди он, махнув рукой, пробасил с каким-то голодно-диким остервенением: «Где есть грешник? Где оный несчастный грешник?». При этом все женщины обратили на меня свои глаза и начали стонать общим хором, точно пришел их последний час. Мне это показалось довольно странным, но из приличия я не сказал ничего. Вдруг он всполошился опять и, взглянув на меня сердитыми глазами, проревел: «Где есть грешник? Где оный оканнный грешник?». И все женщины заревели опять, вдесятеро громче, чем прежде. Это уж меня совсем сбило с панталыку. Я сделал два шага вперед и сказал: «Мой друг, не на меня ли вы намекаете?». Но вместо того, чтобы извиниться, как честному человеку, он взбеленился, как помешанный, и начал гвоздить с плеча, называя меня сыном гнева, чадом ярости и всякими такими именами. Я не выдержал, друг мой Сэмми, и кровь, что называется, хлынула у меня под самый затылок. Три тумака закатил я ему в брюхо, съездил по башке красноносого детину, да и поминай как звали. Только меня и видели. О, если бы ты слышал, Сэмми, как взвизгнули и завыли все эти бабы, когда пастырь их опрокинулся навзничь и сделал кувырколетие через красного детину! Это был демонский шабаш, где твоя мачеха отличалась пуще всех. — Однако ж вот и твой старшина, если не ошибаюсь.

Еще мистер Уэллер не кончил своей речи, как мистер Пикквик вышел из кабриолета и вступил на широкий двор.

— Прекрасное утро, сэр, — сказал мистер Уэллер старший.

— Прекрасное, — подтвердил мистер Пикквик.

— Бесподобное, — подхватил какой-то рыжеватый джентльмен с инквизиторским носом и голубыми очками. Он вышел из кабриолета в ту же минуту, как мистер Пикквик. — Изволите, сэр, отправляться в Ипсвич?

— Да! — сказал мистер Пикквик.

— Какое необыкновенное стечение обстоятельств. Ведь и я тоже в Ипсвич.

Мистер Пикквик поклонился.

— На империале? — сказал рыжеватый джентльмен.

Мистер Пикквик поклонился опять.

— Скажите, пожалуйста, это просто удивительно — и я ведь тоже на империале, — проговорил рыжеватый джентльмен, — мы решительно едем вместе.

И рыжеватый джентльмен, наделенный от природы важной осанкой и заостренным носом, который, по птичьему манеру, вздергивался у него кверху всякий раз, как он говорил что-нибудь, — улыбнулся таким образом, как будто он сделал в эту минуту одно из самых удивительных открытий, какие когда-либо выпадали на жребий человеческой премудрости.

— Мне будет очень приятно пользоваться вашим обществом, сэр, — сказал мистер Пикквик.

— И мне. Это, можно сказать, находка для нас обоих. Общество, видите ли, есть… не что иное есть, как… как… то есть, общество совсем не то, что уединение: как вы думаете?