Долой оружие! - Берта Зуттнер

III

Мы совершенно неожиданно были вызваны из Берлина, получив по телеграфу известие, что тетя Мари сильно расхворалась и желает нас видеть.

Я нашла старушку в безнадежном состоянии.

— Вот наступила и моя очередь — сказала она. — В сущности, я этому рада… со смертью моего дорогого брата и его троих детей, жизнь потеряла для меня всякую цену. От этого удара я не могла больше оправиться… мы встретимся там, за гробом… Конрад и Лили также соединились между собой на том свете, а здесь им было не суждено заключить брачного союза.

— Да, если б разоружение последовало своевременно… — хотела было я сказать, но удержалась.

К чему затевать спор с умирающей и стараться пошатнуть ее теорию о предопределении.

— Меня утешает одно — продолжала больная, — что, по крайней мере, ты живешь счастливо, дорогая Марта… Твой муж благополучно возвратился из двух походов; холера вас пощадила; по всему видно, что вам назначено дожить вместе до старости… Старайся только сделать из маленького Рудольфа доброго христианина и хорошего солдата, чтобы дедушка радовался на него в горнем мире…

И на эти слова я промолчала, хотя мною было твердо решено воспитать Рудольфа никак не для военной службы.

— Я буду постоянно молиться за вас… чтобы вы жили долго и счастливо…

Конечно, и тут я не стала спорить о том, может ли неизменное предопределение быть направлено в хорошую сторону непрестанной молитвой; я попросила только бедную тетю Мари не утруждать себя разговором и, чтоб развлечь ее, рассказала ей о нашем пребывании в Швейцарии и Берлине. Между прочим, она узнала от меня, что мы встретились с принцем Генрихом, который велел поставить в парке своего замка мраморный монумент в память невесты, так неожиданно найденной и так скоро потерянной им.

Три дня спустя, старушка скончалась, сохранив присутствие духа и ясное спокойствие до последней минуты. Перед смертью, по желанию больной, ее приобщили святых Тайн. Таким образом, я схоронила всех своих близких, среди которых выросла…

В своем завещании тетя Мари назначила своим единственным наследником моего сына Рудольфа; к нему переходило все ее крошечное состояние, при чем опекуном был назначен министр «Конечно».

Последнее обстоятельство привело меня в частое соприкосновение с бывшим другом покойного отца. Да и он почти один посещал наш дом. Глубокий траур, в который повергла меня ужасная катастрофа в Грумице, само собою разумеется, требовал, чтоб я вела уединенный образ жизни. Наше намерение поехать в Париж могло осуществиться только после приведения в порядок моих дел, что, во всяком случае, должно было занять несколько месяцев времени.

Наш друг министр, оставшейся, как я уже сказала, почти единственным посетителем нашего дома, недавно вышел в отставку, а может быть и получил ее против своего желания — этого мне так и не удалось хорошенько разузнать. Одним словом, он сделался частным лицом, но любил по-прежнему заниматься политикой и постоянно направлял разговор на эту тему, при чем мы охотно поддерживали его. Так как Фридрих ревностно занимался теперь изучением народного права, то всякий диспут, затрагивающий эту область, имел большой интерес в его глазах. После обеда (почтеннейший «Конечно» — мы по-прежнему называли его этой кличкой — обедал у нас непременно два раза в неделю) мужчины углублялись в продолжительный разговор о политике, причем Фридрих избегал однако обращать его в ненавистное толчение воды, но старался свести беседу к широким обобщениям. Почтенный гость, разумеется, не всегда мог следовать за ним по этому пути, потому что, в качестве закоренелого дипломата и бюрократа, привык заниматься «практической» или «реальной» политикой — предметом, как известно, направленным, на ближайшие частные интересы и чуждающимся теоретических вопросов социологии.

Обыкновенно я усаживалась тут же возле беседующих, со своим рукоделием, но не вмешивалась в разговор, что министр находил вполне естественным, так как политику принято считать совершенно недоступной для женского ума; он был убежден, что я думаю о посторонних вещах, тогда как я, напротив, слушала очень внимательно, чтобы по возможности запомнить все сказанное обоими и занести потом в красные тетрадки. Фридрих не скрывал своих убеждений, хотя ему было хорошо известно, как трудно восставать против того, что признается громадным большинством, и проводить идеи, стоящие пока на той точке, когда они, если и не совсем предаются анафеме, то во всяком случае считаются утопиями и вызывают насмешки.

— Сегодня я могу сообщить вам интересную новость, любезный Тиллинг, — сказал однажды министр с важной миной: — в правительственных сферах, т. е. собственно в военном министерстве, проводят идею о всеобщей воинской повинности.

— Как, неужели у нас хотят принять систему, на которую смотрели перед войной с таким презрением и насмешкой? — Помните «вооруженных портняжных подмастерьев?»

— Конечно, еще недавно мы были предубеждены против этого, но в Пруссии система всесословной воинской повинности дала хорошие результаты, с чем вы также должны согласиться. И собственно с нравственной точки зрения, даже с демократической и либеральной, которой вы так сочувствуете, это дело хорошее, возвышающее дух; по крайней мере, каждый сын отечества, не взирая на состояние и образовательный ценз, должен нести военную службу наравне с другими. Опять же, если взять вопрос со стратегической точки зрения, — разве маленькая Пруссия могла бы остаться победительницей, если б не ландвер? А если б он был у нас введен, то разве бы мы так оплошали?

— Значит, если б у нас было больше военных сил, то неприятель остался бы в накладе? Ergo, если ландвер будет введен повсеместно, от этого проку не выйдет никому. Увеличится только число фигур в военной шахматной игре, а исход парии по-прежнему будет зависеть от счастья и от уменья игрока. Предположим, что все европейские державы введут всесословную воинскую повинность; тогда процентное отношение военных сил останется то же самое, и разница между прежними и новыми условиями войны будет только в том, что для ее решения понадобится убить, вместо сотен, миллион народу.

— Но разве вы находите справедливым и разумным, чтобы только часть населения жертвовала собою для защиты имущества других, и чтоб эти другие, если они притом богаты, могли спокойно сидеть дома? Нет, нет, новый закон прекратит такие порядки. Тогда уж нельзя будет откупаться от военной службы; каждый должен нести ее. И вот именно образованные люди, студенты, которые чему-нибудь учились, дадут мыслящий, а следовательно и победоносный контингента войска.

— И у противника будут те же элементы в войске; значит, он воспользуется теми же преимуществами при содействии образованных унтер-офицеров. Между тем, с обеих сторон последует также ущерб неоценимого умственного материала, который будет отнят у страны при новых порядках, когда люди с высшим образованием, способные подвинуть культуру своими изобретениями, художественными произведениями или научными исследованиями, будет стоять в рядах армии, служа мишенью неприятельским выстрелам.

— Ах, что за пустяки! на изобретательство, художество да рассматривание человеческих черепов, т. е. на такие вещи, которые не могут увеличить могущества страны ни на йоту…

— Гм!

— Что?

— Ничего, продолжайте.

— …На это у людей всегда хватит времени. Ведь им не надо служить целую жизнь; а между тем годика два строгой выдержки несомненно принесут каждому большую пользу и сделают молодежь только способнее к выполнению прочих обязанностей гражданина. Дань крови, как ни вертись, придется когда-нибудь заплатить; поэтому она должна быть распределена равномерно между всеми.

— Да, если б такое распределение облегчало бремя отдельного человека, это было бы еще хорошо. В противном же случае, дань крови не была бы разделена, а только увеличена. Надеюсь, что этот проект не пройдет. Трудно предвидеть, куда это может нас завести. Одна держава захотела бы тогда превзойти другую количеством военных сил и, наконец, не стало бы вовсе армий, а явились бы одни вооруженные народы. Все большее и большее число людей призывалось бы к службе, сроки ее все удлинялись бы, а соразмерно с ними увеличивались бы расходы на войну и вооружение… Не сражаясь между собою, нации доводили бы до конечной гибели самих себя одной готовностью к войне.

— Однако, любезный Тиллинг, вы заглядываете слишком далеко.

— Никогда нельзя заглянуть слишком далеко. Всякое предприятие нужно обдумать до его крайних последствий, насколько это доступно человеческому разуму. Мы сравнили войну с шахматной игрой; политика — та же шахматная игра, ваше превосходительство, и слабы те игроки, которые обдумывают ее не дальше одного хода, и радуются, если им удалось поставить фигуру так, чтоб она угрожала пешке. Я хочу развить вопрос о постоянно возрастающей воинской повинности еще дальше, я разовью его до крайней границы, где эта система уже переступит меру. Что будет, если численность войска доведут до громадных цифр, когда границы возраста будут брать уже самые крайние, и вдруг еще какой-нибудь нации вздумается сформировать полки из женщин? Другим придется сделать то же. Или детские батальоны? Другие будут принуждены подражать и этому примеру. А в деле вооружения и придумывания разрушительных средств, где будет положен предел? О, это дикая, слепая скачка прямо в пропасть!