Долой оружие! - Берта Зуттнер

— Вы, г. советник консистории — перебила я — судите во всяком случае снисходительнее и человечнее того оберстштюкгауптмана и потому не приводите из Библии доказательств в пользу жестокостей, составлявших наслаждение наших предков в средние века, а вероятно еще более древних евреев; но ведь это — та же самая книга, тот же самый Иегова, только каждый черпает из нее примеры, подходящие к его собственному миросозерцанию.

Это возражение вызвало маленькую филиппику со стороны пастора; он упрекнул меня в недостатке почтения к слову Божию и в неумении понять его изложение.

Мне удалось однако вернуть разговор на прежнюю тему, и тут мой оппонент пустился в пространные, на этот раз непрерываемые никем, рассуждения о тесной связи между духом военного сословия и христианским. Он говорил о религиозном значении присяги, когда штандарты с музыкой торжественно вносятся в церковь при почетном карауле двоих офицеров с саблями наголо; тут рекрут в первый раз является публично в военной форме и при оружии, и впервые, следует за знаменем своего полка, которое развертывается перед алтарем Господним, обветшалое в битвах и украшенное почетными знаками… Он говорил о молитве, произносимой каждое воскресенье в церкви: «Помилуй, Господи, королевское войско и всех верных слуг короля и отечества. Научи их помнить смертный час, как подобает всем христианам, благослови их бранные труды во славу имени Твоего и на пользу отечества». — «С нами Бог», — продолжал он дальше, — эта надпись вырезана на пряжке пояса, на котором у пехотинца привешено сбоку оружие, и этот лозунг должен ободрять его. Если с нами Бог, кто может быть против нас? Кроме того, при начале войны назначаются всеобщие дни покаяния и молитвы, чтобы народ молил у Господа помощи, надеялся на Его защиту и был уверен, что от этого зависит счастливый исход борьбы с неприятелем. Какая святость заключается во всем этом для каждого воина, выступающего в поход, как сильно говорит в нем радостная готовность сражаться и умереть! Он может с отрадою в сердце вступить в ряды войска по призыву короля и рассчитывать на победу и благословение в правом деле: Господь Бог не отнимет их от нашего народа, как не отнимал некогда от народа израильского, если мы будем смиренно нести наши бранные труды. Тесная связь между молитвой и победой, между набожностью и храбростью познается легко, так как что может принести более отрады перед лицом смерти, как не уверенность найти оправдание перед Всевышним Судьею, если для воина пробьет последний час в пылу сражения? Верность и вера в связи с мужеством и воинскими доблестями принадлежали к старейшим преданиям нашего народа.

Долго еще ораторствовал в этом духе пастор Мельзер. То с елейной мягкостью, поникнув головою, кротко понижая голос, толковал он о любви, небе, смирении, о младенце Иисусе, спасении и «высочайших радостях», то его речь гремела отрывисто, как военная команда, а сам он выпрямлялся по-солдатски, выпячивая грудь. Тут у него сыпались слова о строгой нравственности, неуклонной дисциплине, и все это звучало так резко, повелительно; на сцену выступили «меч» и «оборона». Слово: «радость» он употреблял только в связи со словами: «смерть», «битва» и т. п., и т. п. С точки зрения старшего священника при армии, убийство врага и смерть от его руки оказывались величайшими наслаждениями жизни. Все остальное было греховной суетою, расслабляющей ум и сердце. Между прочим, он декламировал стихи. Прежде всего отрывок из Кернера:

Отец небесный, мой путеводитель,Веди меня к победе, к смерти славной.Я познаю твои заветы, Боже,Веди меня, куда тебе угодно,Я познаю тебя, о, Боже сил.

Потом старинную народную песню из тридцатилетней войны:

То ли дело погибнуть от вражьей рукиВ жаркой схватке средь лютого боя!Там без стонов и воплей предсмертной тоскиЧас последний пробьет для героя.Что за радость болезнью томиться, встречатьНа постели конец одинокий?Нет, с бойцами на поле сраженья лежатьЯ хочу, на привольи широком!

Затем песню Ленау о воинственном оружейнике:

Убаюкал жизнь людскуюМир своею тихой ленью,И отвагу удалуюУсыпил он в запустеньи.Но опять грозой примчитсяК нам война, и мы воспрянем,Свет заснувший освежится,Как с врагом мы драться станем!

Наконец, он привел изречение Лютера: «Когда я смотрю на войну, как на подвиге в защиту детей, дома, села, имущества и чести, как на средство к достижению и ограждению мира, то я должен сознаться, что это великолепная вещь».

— Ну да, если я буду видеть в пантере голубку, то должна признать пантеру самим кротким животным, — пробормотала я про себя.

Точно так же меня сильно подмывало ответить на поэтические излияния пастора стихами Боденштедта, где поэт упрекает в религиозном лицемерии «воинственных назарян».

Однако, наш воинственный «назарянин» не догадывался о том, что происходить в моей душе; его речь лилась плавным потоком, и он закончил ее в приятном сознании, что убедил меня в двух вещах: именно в том, что война с христианской точки зрения вполне позволительна, а сама по себе она «превосходнейшая вещь». Очевидно, Мельзер был крайне доволен, что через свою риторическую победу исполнил пасторский долг и вместе с тем оказал услугу иностранному офицеру; по крайней мере, когда наш гость поднялся с места и мы поблагодарили его за любезность, он возразил:

— Это мне следует благодарить вас за доставленный случай разрешить моим слабым словом, — убедительность которого следует приписать многократным ссылкам на слово Божие, — тягостные сомнения в вашей душе; они вероятно мучили вас, как христианку и жену солдата. Мир вам!

— Ах, — простонала я, когда он ушел: — как это было мучительно!

— Согласен с тобою, — подтвердил Фридрих: — для меня была особенно тяжела наша неискренность, ложный повод, которым мы вызвали его на беседу. Одну минуту я чуть было не сказал ему: «Замолчите, почтеннейший г. пастор, я сам разделяю взгляды своей жены, и ваша проповедь послужит мне лишь к тому, чтобы хорошенько узнать слабые стороны вашей аргументации». Но я промолчал; зачем оскорблять убеждения честного человека, да притом еще убеждения, составляющие основу его призвания?

— Убеждения? да уверен ли ты в этом? Неужели он верит в истину своих слов, а не обманывает людей, обещая им победу при содействии Бога, которого, как известно почтенному священнослужителю, молит о том же и неприятель? Эти ссылки на «наш народ», на «наше дело», как на единственно правое и вместе с тем богоугодное дело, были возможны только в те времена, когда один народ жил особняком ото всех других народов и считал себя единственным имеющим право на существование, единственно угодным Богу. А потому эти фразы о небе, обещание высшей награды, с тем, чтобы заставить людей охотнее жертвовать собственной жизнью, все эти церемонии: освящение, присяга, молебны, которые должны возбуждать в сердцах идущих на войну пресловутую радостную «готовность к смерти» (у меня мороз подирает по кожи при этом слове!), не правда ли, что все подобный вещи…

— Всякая вещь имеет две стороны, Марта, — перебил Фридрих. — Так как мы ненавидим войну, то нам кажется ненавистным все, что ее поддерживает и скрашивает, что маскирует ее ужасы.

— Да, конечно, потому что этим поддерживается ненавистное нам положение дел.

— Не этим одним… старые установления укоренились и твердо держатся тысячами нитей, а пока они существовали, то это было к лучшему, что в людях жили чувства и понятая, которые красили их и сделали не только выносимыми, но даже внушили к ним любовь. Скольких несчастных поддержала, в тяжкий час кончины, хотя бы эта привитая воспитанием идея радостной готовности умереть; сколько набожных душ уповали на Божественную помощь, обещанную проповедником; сколько невинного тщеславия и гордого сознания чести возбуждалось и удовлетворялось теми церемониями; сколько сердец билось сильнее при пений молебнов за успех войны? — Война тяжелое бремя, и хорошо еще, что бардам, воспевавшим воинские доблести, и полковым священникам с их проповедями удалось сколько-нибудь облегчить его, хотя бы с помощью иллюзии.

III

Мы совершенно неожиданно были вызваны из Берлина, получив по телеграфу известие, что тетя Мари сильно расхворалась и желает нас видеть.

Я нашла старушку в безнадежном состоянии.

— Вот наступила и моя очередь — сказала она. — В сущности, я этому рада… со смертью моего дорогого брата и его троих детей, жизнь потеряла для меня всякую цену. От этого удара я не могла больше оправиться… мы встретимся там, за гробом… Конрад и Лили также соединились между собой на том свете, а здесь им было не суждено заключить брачного союза.