Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь - Кеннет Славенски

По мере развития беременности настроение Клэр ухудшалось, и она постепенно погружалась в депрессию. Она признавалась своим друзьям, что в своих сексуальных отношениях с Сэлинджером, и до того спорадических, стала ощущать физическое отвращение с его стороны. Клэр казалось, что, после того как ее беременность стала заметна, Сэлинджер вернулся к взглядам Шри Рамакришны на женщин и секс. Рамакришна учил, что секс — это потакание плоти и должен существовать лишь в целях продолжения рода. После того как Клэр забеременела, секс стал грехом. «Провозвестие» не оставляло простора для толковании и еще менее поощряло плотские отношения, нежели «Автобиография йога» или «Братство самоосуществления»: «Если вы в уединении отдадите свой ум Богу, вы достигнете преданности Богу. Если вы отдадите тот же самый ум миру, он станет земным и будет думать о женщинах и золоте» *.

Даже освященные браком плотские утехи «Провозвестие» рассматривает как проклятие. Поэтому всю вторую половину 1955 года Клэр была предоставлена самой себе, и положение усугублялось тем, что Сэлинджер целиком погрузился в работу, требующую частых отлучек в Нью-Йорк, где он днями пропадал в редакции «Нью-Йоркера». С увеличением срока беременности молодой женщине все труднее становилось сопровождать мужа, пока наконец на зиму глядя ей не пришлось затвориться одной в сельском доме, ощущая свою полную отрезанность от мира. Сэлинджер, с головой ушедший в работу, был счастлив, в то время как Клэр, одинокая и удрученная, стала ощущать себя пленницей и внутренне ожесточилась.

Сэлинджера часто хулят за то, что в 1955 году он обрек себя и Клэр на такое существование, продемонстрировав всему миру свою эксцентричность и невнимание, даже пренебрежение по отношению к собственной жене. Однако понимание человеческой природы Сэлинджера, его преданности своему искусству вскрывает более серьезную подоплеку. Само решение обосноваться в Корнише несло с собой неизбежное одиночество. Город находился далеко, жителей в нем было мало. Городской уклад не менялся десятилетиями, а может, и столетиями. Изоляция — частая плата за желание оказаться среди первозданной красоты; С. Дж. Перельман описывал усадьбу как собственный «холм, откуда открывается вид на пять штатов». Даже по меркам такого привереды, как Перельман, красота там неописуемая.

Корниш и сейчас выглядит глухой деревней, однако в 1955 году он полностью зависел от капризов природы. Зимы там длинные и суровые, любой сколько-нибудь длительный снегопад отрезал все пути к цивилизации. Дороги в большинстве своем не были заасфальтированы, так что зимние оттепели превращали их в потоки грязи. Для местных жителей, чья земля, как правило, оставалась во владении одной семьи поколениями, изоляция и самодостаточность были чем-то само собой разумеющимся, поэтому никому образ жизни Сэлинджера не казался странным, особенно когда он привез в дом молодую жену, требовавшую постоянного внимания.

Для Сэлинджера это был естественный выбор: отсутствие суеты, порядок и сосредоточенность на творчестве. В юности его считали нелюдимым, и он долго боролся за то, чтобы обрести покой и одиночество, которые бы дали ему возможность писать. На протяжении многих лет он то и дело сбегал из Нью-Йорка в поисках одиночества и вдохновения. Будучи в армии, он провел много выходных и увольнительных в тесных гостиничных номерах, склонившись над портативной пишущей машинкой, пока его друзья гонялись за девушками. Теперь же, обретя собственное жилище, да еще на большом земельном участке, Сэлинджер мог наконец создать для себя убежище, столь необходимое для его творческих запросов.

С профессиональной точки зрения 1955 год оказался весьма продуктивным. Его первые дни Сэлинджер посвятил окончательной отделке «Фрэнни» и следом принялся за девяностостраничную повесть «Выше стропила, плотники», которая станет для него основополагающей. В ней сойдутся многие его прошлые опыты, чтобы проложить путь для новых произведений. Это была первая сага о семействе Глассов.

Большую часть года Сэлинджер без устали трудился над повестью, причем с такой самоотдачей, с какой писал лишь «Над пропастью во ржи». Повесть постоянно перерабатывалась, отделывалась и «уплотнялась», пока не приобрела качеств и размеров, приемлемых для «Нью-Йоркера». Следует отметить, что в этом процессе почти не участвовал Гас Лобрано, чье здоровье сильно пошатнулось. Сэлинджер работал с главным редактором журнала (и злым гением Лобрано) Уильямом Шоном. Несмотря на все свои странности, Шон считался блестящим редактором, благодаря ему даже самые бесцветные тексты начинали сиять и переливаться. На протяжении месяцев Сэлинджер и Шон уединялись в кабинете последнего и утюжили текст повести. Когда наконец в ноябре работа была закончена, «Выше стропила, плотники», избежав обсуждения членами редколлегии (тех самых, что так и не поняли «Фрэнни»), сразу же поступила в печать.

Первые страницы повести изысканно изящны. На них повествователь вспоминает ночь двадцатилетней давности, когда его десятимесячную сестру перенесли в комнату, где обитали они с братом. Когда девочка начинала плакать, старший брат успокаивал ее, читая древнюю даосскую легенду о китайском князе, который дает простому торговцу овощами невыполнимое задание: найти идеального скакуна. Выясняется, что торговец не в состоянии даже правильно определить пол и масть лошади, отчего князь приходит в ужас. Как может такой человек выносить какие-либо суждения? Но когда лошадь привозят, она оказывается совершеннейшим из животных. Цзю Фангао, простой торговец овощами, сделал свой выбор благодаря умению проникать в духовную сущность, пренебрегая внешними деталями.

Мастерски и ненавязчиво этот пассаж, открывающий повесть, вводит читателя в мельчайшие детали мира, создаваемого воображением автора. Его умение вовлечь читателя в свое произведение, прием, оттачивавшийся от рассказа к рассказу, достигает совершенства в повести «Выше стропила, плотники». В первых же строках пока еще неназванный повествователь представляет читателю двух уже знакомых ему персонажей: Фрэнни, страдающую героиню совсем недавно опубликованного рассказа, и Симора, трагическую фигуру из маленького шедевра «Хорошо ловится рыбка-бананка». Мгновенно возникает уютное чувство родства с этими персонажами, и эпизод, где Симор читает даосскую легенду грудной Фрэнни, вызывает восхищение.

Вскоре следует столкновение с реальностью. Читателю быстро напоминают, что Симор, только что представленный человеком исключительной мудрости, проницательности и доброты, на самом деле давно мертв. Но путь для отступления читателю закрыт. Он уже втянут в матрицу авторского мира. И, оказавшись здесь, он сразу же отдает свою симпатию повествователю, который открыто скорбит из-за смерти Симора. Эта скорбь придает особый привкус сладкой печали даосской легенде, ведь Симор, подобно проницательному торговцу овощами, был мудрецом, способным «прозревать внутренние достоинства» вещей. И с момента его самоубийства во время отдыха с женой во Флориде в 1948 году повествователь не находит «ни одного человека, которому… мог бы вместо него доверить поиски скакуна». Рассказчиком в повести «Выше стропила, плотники» выступает младший брат Симора Бадди Гласс.