Литератор - Вениамин Каверин

К сожалению, он до сих пор недооценен как критик, но я убежден, что это вскоре произойдет, возможно, после того, как появится его первый сборник статей.

Вот что я ответил ему:

А. Ю. Арьеву

Дорогой Андрей!

Я получил Ваше умное и талантливое письмо и, откровенно говоря, затрудняюсь на него ответить. Ваше смелое сопоставление века Просвещения и века Мнимого просвещения поразительно и ведет к неожиданным выводам. Пропасть между словом и делом расширяется, и никогда еще она не была так отчетливо определена, как это сделали Вы. И Вы правы, думая, что я инстинктивно стремлюсь (и всегда стремился) к задаче Просвещения, и не моя вина, что из этого до сих пор ничего не выходит. Положение даже ухудшилось за последние шестьдесят лет. Но идол Просвещения всегда будет стоять перед глазами подлинных литераторов, потому что надо же кому-то все-таки поклоняться. Литература давно перестала быть для меня только личным делом. Инерция не имеет никакого значения. В 20-х годах был выбор между злом и добром как скрытыми идеалами сознания. Столкновение их стало не фабулой, а именно сюжетом того, что я всю жизнь пишу. Я не одинок, идол протягивает мне руку и даже не слишком настойчиво требует, чтобы я ему помогал. Литература заблудилась в море слов, направлений нет, но это не мешает ей, потому что, оказывается, задачи публицистики далеки от искусства. Я чувствую, что Ваше письмо, так же как и мое, нуждаются в разговоре. Не собираетесь ли Вы в Москву? Был бы сердечно рад с Вами повидаться. Все говорят о себе, никто не думает о литературе в целом. Это не может продолжаться более ста или двухсот лет, поэтому Вы правы, измеряя историю не десятилетиями, а столетиями. Для русской литературы эту возможность открыл Лихачев…

12.7.85

Я хочу привести еще одно письмо к А. Арьеву, чтобы показать, что между нами идет серьезный разговор, полезность которого для меня очевидна. Думаю, что она очевидна и для него.

Мне кажется, что Нина[179] уже передала Вам мое мнение о том, что Вы сильнее в Ваших суждениях о художественной прозе, чем о критических и историко-литературных исследованиях. Это видно даже и по Вашим письмам ко мне.

Вы правы, что нравственный климат эпохи определяется отношением людей к жертвам произвола. И правы, думая, что «Наука расставания» — роман не об этом. Сравнение этого романа с «Двойным портретом» неправомерно: «Двойной портрет» писался в совершенно другое время, вариант, напечатанный в Собрании сочинений 63–65 гг., значительно отличается от отдельного издания, которое было опубликовано после звонка в издательство из ЦК. Разумеется, я и думать не думал показать, что отец Тали невзначай, как Вы пишете, подпортил всем жизнь. Он написан пунктирно, и это правильный ракурс, потому что в сознании сражавшихся — а сражались все, и в тылу и на фронте, — я не мог и не должен был рассказывать о трагедии отца. Показывать его изнутри я не мог. Окидывая книгу одним взглядом, он даже по жанровым причинам не мог быть показан изнутри (допустим, что это было бы возможно). Кроме того, Вы и фактически неправы — в жизни Тали он и должен занимать то место, которое он занимает. И не надо думать, что неопубликованные куски романа проливают более яркий свет на эту фигуру. Единственное, с чем я согласен, это то, что религиозность отца надо было бы убрать, а взамен этого подчеркнуть, что, в сущности, Таля видит его впервые.

В заключение должен сказать, что я этим романом недоволен, — мне мешала автобиографичность. Если бы я писал не о себе, я бы с большей тщательностью выписал то, что с железной необходимостью должно составлять роман, а между тем о многих страницах этого сказать нельзя.

О развитии большого таланта, загубленного незаслуженным непризнанием, я собираюсь написать новый роман. Если хватит пороху. Пороху маловато…

Крепко жму Вашу руку, Ваш Каверин

3. XI.83

С Гери Керном я переписываюсь много лет[180], с тех пор как он, занимаясь историей советской литературы, открыл письма к моему другу Льву Лунцу[181].

Г. Керн нашел на чердаке дома в пригороде Лондона у младшей сестры Лунца Женни Горнштейн чемодан с письмами К. Федина, К. Чуковского, И. Эренбурга, М. Слонимского, Ю. Тынянова, М. Зощенко, Е. Полонской и др., адресованными Лунцу. Приехав в Москву, он передал копии этих писем в Центральный государственный архив литературы и искусства, а второй экземпляр мне. Это был высокий красивый молодой человек, глубоко изучивший историю русской литературы и продолжавший заниматься ею, будучи преподавателем одного из американских университетов.

Мы знакомы уже больше двадцати лет, и из писем его ко мне нетрудно было заключить, что жизнь Гери сложилась далеко не так, как ему хотелось. Наши литературные отношения давно перешли в дружеские, и он откровенно пишет мне о своих удачах и неудачах. Отвечать он просил меня по-русски, потому что боится забыть русский язык. Опасения эти не случайны — он потерял работу преподавателя, стал редактором университетской радиостанции, переехал в Калифорнию и занялся переводами с русского, очень ценными, потому что в Америке плохо знают нашу литературу. Он перевел и отредактировал Хлебникова, перевел, сопроводив примечаниями, вступительной статьей и библиографией, полный текст «Перед восходом солнца» Зощенко и занялся наконец собственной прозой.

Я познакомился с ней и нахожу, что он талантливый и незаслуженно оставшийся за бортом литературы писатель. Впрочем, он утверждает в иных своих письмах, что в Америке нет литературы. Не думаю, что он прав, но ясно одно, что для того, чтобы пробиться в литературу, молодой писатель должен удовлетворить требования, которые чужды его таланту.

Г. Керну

<конец 1980 г.>

Дорогой Гери!

На Ваше письмо от 25 ноября я отвечаю с опозданием вследствие той же причины, по которой Вы так долго не могли мне написать: я работал и продолжаю работать над новой книгой — сказочной повестью. Название ее «Верлиока». Оно взято из русского фольклора и означает чудовище или воплощение зла. Ваше письмо обрадовало меня. От него веет энергичной деятельностью, которая, как известно, всегда внушает надежду на лучшее. В особенности хорошо, что Ваши намерения опубликовать новое произведение, по-видимому, осуществятся…

Я очень рад, что Вам понравился «Вечерний день». И Вы правы, что эта книга могла бы быть значительно полнее. Что касается писем Лунца, Вы просто забыли, что в свое время оставили мне их ксерокопии. Но «Завещание царя» — этот неопубликованный сценарий Лунца я не читал и ничего о нем не знаю. Подольский, к сожалению, скончался 2–3 года тому назад. Сборник произведений Лунца нам не удалось опубликовать. Но архив Лунца Подольский успел собрать и передать в ЦГАЛИ. Я очень высоко ценил его и глубоко сожалею о его кончине. Разумеется, Вы совершенно правы, высоко оценив значение периода 20-х годов для нашей литературы. Ваша работа в университетской радиостанции, о которой Вы упоминаете в письме, кажется мне очень интересной и важной для русской литературы. Действительно, американцы плохо знают ее, но, судя по Вашему письму, они не лучше знают и собственную литературу.