Литератор - Вениамин Каверин

Конечно, я писал «Науку расставания» в надежде показать, что война — «это жизнь, а не годы, выброшенные из нее», как ты пишешь. Да, это все та же жизнь, только необычайно обостренная и способствующая, кстати, какой-то странной беспечности: женщины легче отдаются, смерть кажется менее страшной, ревность почти исчезает.

То, что ты написала о себе, меня очень порадовало. Из будущего разговора: с мужем, по-моему, раз в году нужно непременно расставаться (может быть, не каждый год). Равенство уступок должно быть на высоком уровне. Чем легче будешь прощать ты, тем легче будут прощать тебя. Это предисловие к нашему будущему разговору…

25.11.83

Комментарий:

Маша Чудакова недавно кончила Московский университет и работает теперь в издательстве. Строки, относящиеся к семейной жизни, отвечают на некоторые вопросы, связанные с недавним замужеством моей корреспондентки.

Дорогой Ефим Исакович!

Вы не ошибаетесь, я писал роман «Перед зеркалом», пытаясь нарисовать эволюцию художника от юности к зрелым годам с постоянной борьбой Духа и Мысли. Правда, эта задача отнюдь не имела практического, заранее обдуманного намерения, но, кончая роман, я нашел в своей записной книжке примерно эту мысль, ту самую, которой посвящено Ваше письмо. По-видимому, она действовала непрерывно, хотя и почти бессознательно, и по мере работы глубоко спряталась среди деталей ежедневной писательской работы, ставившей перед собой совсем другие привычные задачи.

Как раз творчество Платонова представляется мне прямо противоположным примером. Проповедничество, которое всегда было и осталось характерной чертой русской литературы, как раз в высшей степени свойственно Платонову, может быть, потому Вы им и занимаетесь. Западноевропейская литература никогда не имела для Платонова такого значения, как для меня. Его загадки, мне кажется, парадоксально связаны с самими глубокими загадками русской истории, а его простота происходит от простоты русской литературы восемнадцатого века. Чувство, с которым я всегда читаю его, прежде всего — удивление. Как ни странно, он ближе к первоначальному восприятию мира, свойственному детству. Для меня лестно, что Вы ставите мой роман «Перед зеркалом» рядом с его творчеством. Он современный писатель, опирающийся на понимание столетий русской истории. И мое единственное утешение, что у меня все-таки оказался свой путь, традиции которого проследить, в общем, не особенно сложно.

Что касается Платонова — это еще никому не удалось. На мировую магистраль современную русскую литературу вывел Булгаков, а не Платонов, для которого классические традиции никогда не были насущно необходимы. Мне кажется, что если бы ему хватило чувства, заслоняющего разум, он стал бы писателем, для которого узок европейский масштаб. Для нашей страны его судьба естественна, он из тех, кто не задерживается в литературе, а остается в ней навсегда. Конечно, если считать по большому счету.

Что касается романа «Перед зеркалом», то его творческая история рассказана в статье «Старые письма», в 8-м томе моего собрания.

Я думаю, что если жена Платонова еще жива, она может многое сообщить Вам о нем и его произведениях. Кстати, они еще не все опубликованы, может быть, она разрешит Вам прочесть их. Философскими аспектами его деятельности и влиянием на него философа Н. Ф. Федорова занимается Светлана Григорьевна Семенова, смотрите ее статью в «Прометее», кажется, в 11-м сборнике[177].

17.1.84

Андрея Арьева я знаю давно. В начале 60-х годов он прислал мне письмо, в котором сообщал, что собирается писать диплом о моих романах. Я ответил, между нами завязалась переписка, которая продолжается, правда с длительными перерывами, и по сей день. Он ленинградец и печатается, главным образом, в ленинградских журналах. По моему мнению, он один из самых глубоких наших критиков. Его основная черта — умение почувствовать в любом современном произведении его исторический смысл. Он мыслит всей совокупностью исторических представлений в деле развития литературных направлений и школ. Поэтому он измеряет ценность художественного произведения не его быстротекущей злободневностью, а местом в долголетнем, медленно развивающемся процессе движения всей литературы в целом. Но сам он развивается как критик и мыслитель довольно быстро. В этом легко убедиться, сопоставив его письма молодых лет (некоторые из них я опубликовал в моей книге «Вечерний день») с нынешними суждениями о положении в литературе.

В. А. Каверину

26.6.85

Дорогой Вениамин Александрович!

Только сейчас — я еще в мае уехал в Михайловское — мне переслали «Письменный стол», за который я с благодарностью и засел. В первую очередь привлекла меня и заставила задуматься необычная для современного писателя внешняя уязвимость, незащищенность авторской позиции в книге. В Вашем умудренном простодушии, позволяющем с равной открытостью приводить о себе как несомненно уничижительные, так и явно хвалебные отзывы современников, таится сила, которой критика уже не страшна. Вспоминается XVIII век, Просвещение, неэгоцентрический эгоцентризм его представителей, сделавших длину человеческой жизни мерой исторической периодизации — со всеми радостными для человека последствиями из этого постулата. Быть может, просветители слишком понадеялись на человеческий разум, но это была благородная надежда. Ей сопутствовало важнейшее этическое кредо: человек по своей природе добр. Исторически просветительство привело к обособлению личности, к ее отчуждению. Но трудно не признать справедливой борьбу за свободу мысли, борьбу за культуру, которыми это движение было вдохновлено. В просветительстве есть все-таки неистребимый положительный заряд. Нет почти ничего симпатичного в личности Вольтера, но его творческое сознание воплощало идеи века с железной логикой. Финал «Кандида» тому выразительнейший пример: «Нужно возделывать свой сад». Вольно позднейшим скептикам видеть в этом желании формулу эскапизма. Тут важно иное — сад есть сад и его плодами, если он хорошо возделан, дольше и удачнее всего пользуются другие: и современники, и, еще успешнее, потомки. Колючей проволокой этот сад надолго не обнесешь, даже если рассматривать его метафорически, как «сад души». Именно так, кажется, понимал дело Маяковский: «вам завещаю я сад фруктовый моей цветущей души». Сад есть, хотя сам поэт, как и всякий поэт, — «весь боль и ушиб». Впрочем, «всякий», но не Пастернак…