Клей - Ирвин Уэлш

Сладкий запах усиливается и обостряется в моих ноздрях до едкой химической вони. Я вздрагиваю, тело бьёт конвульсия – одна, вторая, отпустило. Голова распухает так, будто череп и скулы вот-вот треснут, и сокращается обратно до нормальных размеров.

– На хуй надо, Риди! Ему только аммиака не хватало в носопырку охуевшую, – ворчит девичий голос.

Она постепенно вырисовывается: золотистые дреды, может, они просто грязные, но для меня – золотистые. Черты лица складываются в женскую версию игрока «Арсенала» Рэя Парлора. Её зовут Селеста, она из Брайтона. Английского Брайтона, не здешнего. Здесь же наверняка свой Брайтон есть. Да, точно.

В голове что-то залипло. Мысли как будто в луп запустили, зациклили; вот что значит циклиться: навязчивая идея в квадрате.

Риди тоже сгустиля прямо у меня перед глазами. Большие голубые глаза, волосы ёжиком, обветренная кожа. Тряпичные заплаты намётаны так густо и бессистемно, что ни хера не разглядеть, что это была за одежда. Сплошная заплатка. Всё вокруг. Здесь всё залатано. Хуй знает, на чём всё держится, вот-вот посыпется.

– Прости, Карл, дружище, – извиняется Риди, –  просто хотелось оживить тебя как-то.

Надо позвонить Хелене, но мобильный наябнулся, славай яйцам. Здесь всё равно приёма нет. Да и не в том я состоянии, чтоб извиняться, признавать свою вину. Вот что объебос ответственный делает: время приостанавливается, и ты оказываешься в положении, когда попытка принести извинения может только всё ещё больше испортить, так что ты даже не пытаешься. Всё, отпустило, я даже чувствую, как лицо кривится улыбочкой. И всё равно в ближайшем будущем меня ждёт эта приёмная дикого ужаса и тревожной неуверенности.

Тревога.

Мои пласты.

– Где, бля, мои пласты?

– Ты не в состоянии крутить, Карл.

– Где пласты, на хуй?

– Расслабься… здесь они, старина. Но ты играть всё равно не будешь. Не дёргайся, – убеждает меня Риди.

– Да я, бля, ща их всех сделаю… – слышу я себя.

Я выставляю указательный палец пистолетом и произвожу жалкий звук, изображающий выстрел.

– Слушай, Карл, – говорит Селеста Парлор, – посиди немного, собери голову. Винтиков повываливалось до хуя.

Селеста из Брайтона. Риди из Ротерхэма. Куда ни поедешь, везде тысячи англичан, ирландцев да и шотландцев тоже. Светлые все головы. Калифорния, Таиланд, Сидней, Нью-Йорк. Не просто тусуются в своё удовольствие, не просто живут этим, они, бля, заправляют темой, они всё рулят! Легально или нелегально, в одиночку или сообща, вкладывая никому не нужный больше антрепренерский талант, свободные, пиздец, акцент здесь пофиг – не тема, показывают местным, как это делается.

Австралия – другое дело, это и впрямь последний рубеж. Столько народу осело здесь после того, как мечту размазали по стенке полицейские спецотряды и воротилы чёрного рынка, охуевшие драг-дилеры, взращённые тэтчеровский режимом. Британия и так казалась старой развалюхой, а с новыми лейбористами, модернизацией, модными барами, обкокошенным медиа и рекламным пидорьём куда ни плюнь, как ни странно, стала ещё обшарпанней. Достаточно было один раз мрачно произнести «время, джентльмены», чтобы граждане туманного Альбиона дали ходу до дому, бегом на последний автобус или электричку, чтоб поспеть до полуночи. Старый добрый смрительный кулак всё ещё таился под подкрашенной слащавой повседневностью.

А вот в Австралии – нет, там всё было свежо и снова по-настоящему.

На рейвы за Центральным вокзалом в Сиднее можно было зайти просто по дороге в магаз. Потом всё снова ушло в поля, в самодельные лагеря в стиле «Безумного Макса». Мы дичали, посреди дня могли впасть в транс под бешеный гибрид диджериду и техно. Отъезжали, терялись, никаких властей – шугаться некого, мы сохраняли свободу эксперимента, пока капитализм пожирал сам себя.

Да и не в этом дело.

Пускай охуевают, копят богатства, которые нет даже надежды потратить. Бедняги, они потеряли всяческие ориентиры. Пятьдесят штук в неделю футболисту. Десять штук за ночь диджею?

На хуй.

Отъябись и присохни.

Здесь я хотя бы чувствую себя в безопасности, здесь хватает спокойных, рассудительных чуваков. Всяко лучше, чем та туса, с которой я связался на Мегалонге. Сначала было весело, к тому же я никогда в знакомствах особо разборчив не был. Говорят, что, независимо от идеалов и какой бы демократичной система не была, лидер всегда проявляется. С этим можно согласиться или поспорить, но вот что упырь себя всегда проявит – это точно.

Воздух был свежий и лёгкий, было сыро, впрочем, помню, там было пекло. Северная территория, прошлое лето. Невыносимая жара высасывает все соки. А Бриз Томпсон тем не менее смотрит на меня.

Лицо у него как угорь-мурена, нет, правда. Я плавал как-то с маской по рифам и столкнулся с таким нос к носу. Злобные твари.

Я для него угроза. Он говорит без слов: ты диджей, играй музыку. Не провоцируй меня, не думай, откажись от мыслей в мою пользу, я могу думать за всех нас. Ведь я пиздец какой великий харизматичный лидер.

Прости, Бриз. Ты всего лишь вонючий упырь из богатеньких, у которого есть звуковой аппарат. Ну, выебал ты несколько пизданутых тёлочек, которые сами не знают, чего хотят, а кто их не ебал?

Слава яйцам, сам я – гопник, и уровень моего цинизма не позволяет, чтоб меня гипнотизировал идиот, который лепит что-то, как пидо, ёб твою.

Как только задели интересы главного, лов-энд-пис куда-то сразу улетучился. Нет, это не Северная территория, это Мегалонг-Вэлли, но тем летом было жарко, как в Эллис-Спрингс. Нет. Было сыро, влажно.

Репа ни хуя не варит…

А думаю я о том, что всю жизнь чувствовал себя аутсайдером никудышним. Даже в племени, в толпе, в тусе я был чужой. И тут я снова его вижу. Бриз – властолюбивая тварь подковерная. Одно и то же постоянно: «Я план мероприятия не составляю», и даже когда ты в полном жесточайшем ахуе, он с тобой нежен и аккуратен, как удар по яйцам. Я его поять вижу. Он прогоняет какой-то библейский кал, что я, мол, как Самсон, потеряю силу, если обрезать мою белобрысую шевелюру, которая и так выпадает, мать её.

Хуй там был. Лучшего сета я в жизни не играл. Ослепительно. Он всё дуется. Потом он уже не может сдерживать свою злость. Он начал что-то там молоть, я просто отошёл. Он попёрся за мной и дёрнул меня за руку. «Я с тобой разговариваю!» – взвигнул он. Это предел. Я обернулся и врезал ему. Применил боксёрский удар, мне Билли Биррелл как-то показывал. Не такой уж прямо удар получился, с биррелловским, конечно, смешно сравнивать, но Бризу и этого хватит. Он попятился в шоке и давай хныкать и угрожать одновременно.

Ничего он не сделает.

Влип в ещё одну хуёвенькую историю. Вот что политика с человеком делает: от клубов, где бабло реальное платят, нос воротишь, чтоб играть для засранцев, которые тебя просто ненавидят.

Вот что я ещё скажу о Бризе: чувак умел развести костёр, или, скорее, умел припрячь нас развести костёр. Его костры – это целое событие, со своей церемонией и помпезным ритуалом. Они освещали всё вокруг, мерцающий свет поднимался вверх, языки пламени хотели перещеголять друг друга в тёмной пустыне. Я вспомнил о нашем районе, Билли Биррелл оценил бы по полной. Уж как он любил костры. Да, Бриз умел развести костёр и развести застенчивых конфузливых малышек: они раздевались и танцевали перед ним, а потом шли к нему в палатку.

Пизданул сучку, получил удовлетворение, Schadeufreude эдакое. Кто так говорил? Малыш Голли. Уроки немецкого.

Хуй с ним, с Бризом. Там я встретил Хелену. Она снимала всё на фотик, а я снял её. Когда она наснималась вдоволь, мы тихо свалили. Сели в её старенький джип и поехали. Места, чтоб не париться, было до фига. Всегда было место.

Просто смотреть на её лицо, пристально следить за ней, пока она везёт нас через пустыню. Я даже иногда сменял её, хотя до этого за руль в жизни не садился.

Поезжайте туда сами, увидите, какое там пространство, какая свобода. Как мы заполняем это пространство, как время наше заканчивается.

ЭДИНБУРГ, ШОТЛАНДИЯ

15.37

Мразь

Лиза пыталась уговорить всех пойти куда-нибудь, но никто не вписался. Шарлин даже подмывало, но она всё-таки решила поехать сразу домой к маме. В такси она репетировала свой отчёт, решала, что рассказать маме об отпуске, а что оставить при себе.

Когда она вошла, мир рухнул. Там был он.

Он вернулся.

Тварь охуевшая, сидит себе на стуле возле камина.

– Так-так, – сказал он самодовольно с вызовом.

Не удосужился даже изобразить раскаяние, просто пролез в их жизнь, как жалкая гнида. Теперь он был настолько уверен в слабости её матери, что просто не считал нужным ни обуздывать свою заносчивость, ни скрывать свой мерзкий нрав.

В голове Шарлин крутилась единственная мысль: такси я отпустила. Несмотря на это, она взяла свои сумки и вышла из дома. Краем уха она слышала, как мать говорила какие-то глупые, неверные, трусливые слова и как они развеялись под напором звуков, похожих на скрип отпираемого гроба, которые стал издавать её отец.