Дорогой чести - Владислав Глинка

Повернул обратно и увидел, что егеря ведут серого коня, а французский офицер лежит в снегу и с мундира его сорваны эполеты.

— Кончился? — спросил Непейцын шедшего рядом рябого егеря.

— Прикололи, ваше высокородье. Орал больно, — сказал тот и добавил: — Не жилец все равно, под вздох не однова торнутый.

— А у вас конь ранен, — сказал снова догнавший его Пяткин.

— Куда же?

— Пустое, уха кончик отстрелили. Но счастливо вас миновало.

Когда вернулись на прежнее место и построились, егеря топали ногами, стряхивая снег, и возбужденно переговаривались.

Подъехал Властов и благодарил за службу. Выслушал дружный ответ солдат и сказал:

— Оденься, Сережа, ветер! Эй, Федор, шинель им подай да прими коня раненого. — И, посмотрев на отходящую французскую пехоту, добавил: — Не будут больше атаковать. Кончились ихние победы.

Он был прав. Скоро вражеская артиллерия смолкла и снялась с позиций. За ней потянулись пехота и конница. Русские не преследовали, только казакам было поручено не терять из виду врага.

В эту ночь Сергей Васильевич видел страшные сны. То ему мерещилось, что замерзает под телегой и рядом, рука об руку, Соня. Лицо ее засыпает вьющийся в воздухе снег, а он дует, дышит, прижимается щекой и все не может отогреть ледяной лоб. То видел, что не француза в эполетах, а дяденьку колют штыками егеря, а ему по глубокому снегу не подскакать, не выручить… Сквозь сновидения чувствовал, как Федя укрывает его, минутами видел, как дрожит в фонаре огонек свечи, и опять забывался.

Утром его тряс озноб, от горячего пунша саднило горло. Потом опять затрясло, несмотря на меховую безрукавку, одеяла и шинель.

— Э, Сергей Васильевич, да вы, видно, крепко простыли, когда шинель скинули. А я хоть по колено в снегу был, а ничего-с, — сказал капитан Пяткин.

— Пустое, пройдет, — едва разжал зубы Непейцын. — Накрой еще, Федя, попоной, что ли, да питья давай погорячей.

Наступил вечер, когда в балаган вошел Властов с кем-то в шинели. Егор Иванович положил ледяную руку на лоб своего друга:

— Ну, Павел Захарыч, тут и я понимаю, что жар велик…

Другой, забравшись под одеяла, взял запястье Непейцына.

— Более и я пока не узнаю, — сказал он, — ибо ихнюю грудь слушать в таком холоду не решусь. И на ночь тут не оставил бы.

— О том я уж распорядился, — отозвался Властов. — Сани сейчас подадут. Федор, обряжай барина потеплей, повезем на фольварк, куда я вчера перебрался.

Непейцын помнил, как взошел в дом, как с помощью Федора улегся в чистую постель. Но и здесь колотил озноб, ломило руки и ногу, а когда задремывал, мерещилось невесть что. Тот же дивизионный лекарь Павел Захарович долго слушал большим холодным ухом его грудь и спину, потом велел поить микстурой и менять рубахи, когда вспотеет.

— Недолго я батальоном командовал, — сказал Сергей Васильевич подошедшему к постели Властову.

— Батальон — что! Меня огорчает, что завтра выступаем, а ты тут останешься. Правда, хозяева, кажется, добрые люди и на подмогу я фельдшера и двух егерей пришлю. Но лекаря оставить не могу, по одному на полк имеючи.

— А может, я бы в санях, в обозе… — начал Непейцын.

— Невозможно, брат. Отлежись до полной поправки и догоняй нас. Тем больше, что не один останешься, а со знакомым. Нынче я тут переночую, а утром его привезут.

— Кто ж таков? Тоже из Двадцать четвертого полка?

— Нет, раненый поручик Паренсов. Будете вместе поправляться.

— А куда ранен?

— В ногу навылет. Да полно болтать, выпей-ка сего настоя. Ничего, брат, что горько. Вкусного от веку эскулапы не делали.

Сергей Васильевич хотел просить Властова написать в Петербург про его болезнь, потом отложил этот разговор на утро, когда, может, не будет так болеть голова и колоть в горле.

Но вместо облегчения пришел провал — потеря сознания, прерываемая теми же страшными видениями о Соне и дяденьке, тяжким удушьем, жаром и жаждой попеременно с мучительными ознобами.

А потом наступил день, когда Непейцын открыл глаза и увидел за окошком в ногах кровати ветви дерева под снегом, услышал треск дров в печке и осторожное треньканье Фединой гитары. Чуть повернул голову и уперся взглядом в чью-то спину, обтянутую будто знакомым сюртуком с тульскими стальными пуговицами на талии. Повел дальше глазами и встретил сидящего на второй кровати бледного Паренсова с напряженным взглядом и закушенной губой.

— Vous-memes, vous-memes… Mais retournez-le… Entortillez sur la sonde ce qui reste… Comme un tire-bouchon, comme on debouche une bouteille[21], — говорил обладатель серого сюртука.

Потом он отклонился назад, и Сергей Васильевич увидел рану выше колена, в которую Паренсов погружал железный инструмент, медленно его поворачивая. Пот выступил у него на виске, и Непейцын тоже закусил губу, чтобы не охнуть. Вынутый из раны зонд был в крови, но на нем действительно виднелись какие-то клочья.

— Oh, la-la! — воскликнул сюртук. — Voila ce qui empechait la cicatrisation. Bravo! Mon cher lieutenant… Si on pouvait le repeter… Permettez a mon tour a present… Tout doucement, avec toute de delicatesse possible[22].

Сергей Васильевич закрыл глаза, чтобы не видеть, и через несколько минут услышал снова:

— Voila! C'est tout. Mettons un pausement et allez vous reposer, mon ami. Vous avez ete un modele de patience. Vous allez vous remettre bientot[23].

Он открыл глаза. Ногу проворно обегал бинт, сквозь который проступала кровь.

— Oh! Le colonel lui-meme s'interesse a nos progres. Bonjour, monsieur le colonel![24]

Наконец-то Непейцын узнал говорившего — то был растолстевший Монвиель, лечивший покойного Шалье. Узнал и Филин сюртук.

— Очнулись, Сергей Васильевич? Как себя чувствуете? — спросил Паренсов с бледной улыбкой и отер платком лоб.

— Ничего, только слабость, — еле слышно ответил Непейцын.

— Еще б! Десять дней без памяти были. Эй, Федор, гляди-ка!..

Так началось выздоровление Непейцына. В тот же вечер он узнал, как оказался около них Монвиель. Перед отъездом Властова Федор доложил ему, что хорошо бы добыть лекаря, который без пользы живет в Ступине. Генерал написал охранный лист на случай спроса в дороге, и Кузьма с заводным конем для смены поскакал за французом. По двести верст туда и назад отмахал он в пять дней и вернулся на другой паре в легких санях с едва живым от гоньбы Монвиелем. Услышал Сергей Васильевич рассказ и о том, как после приезда лекаря оставленные Властовым фельдшер и егеря были отпущены догонять своих, — поручик решил, что охрана больше не нужна, — и в ту же ночь на двор сунулись бродившие поблизости французские мародеры. Однако Федор, Кузьма и хозяин дома, старый пан Сенкевич, встретили их выстрелами и отогнали.

В следующие дни последовал пересказ военных новостей, доходивших с большим опозданием из уездного города Лепеля. Зато вести были, по выражению Паренсова, «весьма помогающие выздоровлению». Развесив французскую карту перед Непейцыным, поручик рассказывал о победах под Вязьмой и Красным, о сожженном французами Смоленске, где не сумели задержаться и для краткого отдыха. Сейчас армия Наполеона находилась близ Борисова на Березине, где по приказу Кутузова должны были пересечь их движение войска Витгенштейна и шедшая с Дуная армия Чичагова. Хотя до этих мест от фольварка Сенкевичей считалось пятьдесят верст, но хозяева уверяли, будто слышали канонаду. Многие крестьяне отправились туда с дровнями в надежде поживиться брошенным добром. А еще через два дня стало известно, что под огнем русской артиллерии наведенные французами мосты рухнули, Березина запружена трупами и остатки полчищ Наполеона в беспорядке бегут к границе.

Между этими рассказами, едой и сном Сергей Васильевич еще нетвердой рукой нацарапал коротенькое письмо Соне, поясняя долгое молчание. Написал и Моргуну, что поправляется. Наконец, благодарил Властова и сообщил, что недели через две выедет к полку.

В дни выздоровления Непейцын услышал историю своего соседа. Сын мелкого костромского чиновника из поповичей, он прослужил восемь лет канцеляристом, но, чувствуя отвращение к «взяточному искусству», подготовился и выдержал нелегкий экзамен на колонновожатого. Мать Паренсов потерял грудным ребенком, а с отцом рассорился, когда тот не давал согласия на вступление в военную службу, стращая нищим существованием без продвижения в чинах. Особенно охотно рассказывал поручик о службе в Москве в 1810 году. Там познакомился с семейством ученого-полковника Муравьева и сблизился с несколькими студентами, входившими в общество молодых математиков.

— За одну еще такую зиму, — говорил Паренсов, — когда провождал вечера с людьми образованными, чуждыми низкой корысти, охотно бы отдал все годы, в канцелярии загубленные.

Конечно, и Непейцын рассказывал о своей жизни. Его повествование началось с перстня, сделанного Петей, пропажу которого обнаружил, начав поправляться. Позванный Федор перетряс постель и нашел кольцо в складках перины — соскользнуло с похудевшего пальца. Услышав, что Сергей Васильевич приказал обмотать находку шелковинкой, чтоб тотчас надеть, Паренсов спросил: