Приключения 1989 - Василий Викторов

И Сами и Хаким наперебой пытались что-то сказать или объяснить, но расслышать друг друга было невозможно. Медленно двигаясь в толпе, мы старались не потеряться и смотрели во все глаза. Едва ступив на площадь, мы включились к искреннему, неподдельному веселью нескольких тысяч людей, здесь веселье ничего не стоило, потому что оно шло от души и, значит, принадлежало всем и нам тоже. Мы протискивались в шатры: платить за вход не нужно, сегодня поют и танцуют бесплатно.

Ещё два года назад, когда я совсем не знал города, мне рассказали, что в районе площади есть кофейня, которой, по разным версиям, от четырехсот до шестисот лет. Я тщетно искал её. Потом знакомые ещё больше разожгли мое любопытство, сказав, что существует давний обычай: в дни праздника посидеть часок с друзьями в этой кофейне.

Об этом я и хотел напомнить Хакиму. Они с Сами переглянулись, и мы пошли по кривым переулкам старого города в сторону от шумной толпы, шашлычного чада и слепящих огней

Перед ничем не примечательным домом стояла большая группа людей, сдерживаемая полицейским. Хаким что-то сказал ему, люди расступились, и, прошагав по нескольким ступенькам, мы оказались внутри.

Над входом прибито чучело какого-то неизвестного зверя с оскаленной пастью. Ещё несколько чучел и шкур виднелись дальше, прикрепленные к потолочным балкам. Вдоль стен шли полки, на которых стояли надраенные до блеска самовары всех видов, форм и конструкций. Старая, потемневшая стойка с мраморной доской и массой стаканчиков, чашечек и кувшинчиков из фарфора и бронзы располагалась справа от входа. Привыкнув к полумраку и едкому табачному дыму, мы прошли вглубь и уселись у противоположной от входа стены, в углу, на старом потертом кожаном диване, и заказали кофе.

Вокруг сидели люди всех возрастов. За соседним столиком устроилась компания студентов, дружелюбно поинтересовавшихся, откуда мы, и, получив ответ, наперебой начавших угощать нас сигаретами И вдруг студенты замолкли, тише стало в кафе. Сами повел глазами направо, и вглядевшись в сизую от дыма полутьму, я увидел, что боком к нам, разделенные двумя-тремя столиками, сидели два человека, внимательно разглядывая друг друга и время от времени выпаливая короткие, энергичные фразы, сопровождаемые довольно сдержанной жестикуляцией. У одного из них была огромная шишка на лысом лбу, второй был худ, высоколоб и держался напряженно. Каждую фразу посетители встречали хохотом, но смеялись недолго, не повторяли удачной фразы, а тут же снова обращались в слух.

Сами с Хакимом увлеченно вслушивались, и кто-то бросил:

— Поединок острословов.

Это и был секрет кофейни, о котором здесь знали все.

Сами, привыкший к тому, что я понимаю его с полуслова, переводил Наташе малую толику, я же домысливал то, чего не успевал уловить по своему усмотрению, и через несколько минут поймал себя на том, что смеюсь вместе со всеми, и, как ни странно, впопад. Судя по глазам, Наталья тоже всё понимала. Фраза за фразой напряжение слушателей достигло предела.

Толстяк с шишкой выступал в амплуа скептика, коротко и едко отражая настойчивые и несколько затянутые атаки противника, бывшего, видимо, несколько не в форме. Но скоро я перестал обращать внимание на личность самих соперников, потому что перед нами были уже поминутно меняющиеся маски древнейшего жанра народной сатиры. Ничего не говорилось прямо, не называлось никаких имен, но, зная, что происходило и происходит в эти дни за стенами кофейни, всё было предельно ясно, остроумно и метко. Мы наблюдали живых наследников Ходжи Насреддина во вполне современных пиджаках, с развязанными от напряжения галстуками и каплями пота на лицах.

Сначала они пошутили и поспорили на международные темы, обыграли так и эдак последние события. Потом перешли к делам внутренним. Неуловимым движением губ или жестом руки они играли министров и известных журналистов, телекомментаторов и актеров, превращались на мгновение в людей из толпы, обычных, безликих безработных или неграмотных крестьян. Они издевались, иронизировали, подшучивали и плакали. Они заставляли задуматься над тем, что плохо, хотя сами не знали, как должно быть хорошо. Только морально здоровые люди умеют смеяться над собой.

Поединок продолжался не менее часа, и за этот час никто не сдвинулся с места. Официанты присоединились к посетителям и так же, как и они, разделились на партии, болевшие за ту или другую сторону. Из кофейни никто не вышел, а если и вышел, то этого не заметили. Болельщики обступили своих расслабившихся любимцев, потчуя их чаем и кока-колой, угощая сигаретами из десятка протянутых пачек, громко обсуждая перипетии закончившейся борьбы.

Мы попрощались со студентами и вышли. Толпа всё ещё стояла у входа.

Окунувшись снова в праздничную суету, свет, шум и запахи, я слабо воспринимал их, шагая почти автоматически. Правда, я хорошо помню, как в толпе мы наткнулись на Вовку с Сергеем и прихватили их с собой.

Газлян сидел в переполненной покупателями лавке и улыбался вымученной улыбкой. Мы подождали у входа.

— Поздравляю, — сказал Газлян, выйдя к нам. — Где мне найти вас через пару часов? Ваше кольцо, мадам, я хочу вручить вам за ужином.

И тут мне пришла в голову шальная идея.

— Встретимся через три часа в «Эль-Дорадо».

Сами помолчал, быстро прикидывая что-то в уме, и расхохотался:

— Молодец, Алеша! Почему бы и нет? Встречаемся в «Эль-Дорадо»!

Анатоль Имерманис

СМЕРТЬ НА СТАДИОНЕ

Город был похож на яйцо колибри в гнезде страуса.

«Яйцом» был сам город, древняя столица испанских конквистадоров, с карабкающимися вверх узкими улицами и неимоверно широкими площадями.

Мигелю Даймонту, привыкшему к геометрической планировке североамериканских городов, эти улицы казались похожими на детей, бегущих взапуски, словно дразня друг друга: мол, видишь наверху вазочку с мороженым? Спорим, я добегу туда первой!

И улица — авенида Долороса, или авенида Сан-Мартин, или как там её — забыв, что ей не четыре года, а все четыреста, что она уже старушка с ревматическими суставами, прытко, не разбирая дороги, устремляется вверх по террасам естественного амфитеатра. Но старческий мозг оказывает порой дурные услуги, и, внезапно забыв о мороженщице, к которой карабкалась с таким усердием, улица скатывается вниз по бесчисленным ступеням, истертым миллионами босых пяток, и пропадает в темной арке, чтобы вынырнуть в совершенно ином мире, где белые сталагмиты небоскребов врезаются в раскалённое небо.