Одиль - Реймон Кено

– Что-то вроде архитектуры, – я колебался, – гармоничной.

– Нас интересует не это, – сказал Саксель, – но то, что вы мне иногда рассказываете о неудачах рационального построения.

– Которое не может исчерпать реальности, чуждой для него.

– Именно.

– Рациональный логический символизм, к которому мы прибегаем, не может ни постичь, ни выразить всю сложность математики. Я мог бы привести множество примеров на эту тему.

– Вы утверждаете, что математика – не создание человеческого ума?

– Точнее, она – его объект. Скорее, это наука, сходная с ботаникой и этнографией. Здесь исследуют, а не создают.

– Поистине это очень интересно, – сказал Англарес, протирая пенсне.

«Что он в этом понимает», – подумал я. Он осведомился:

– Но что конкретно вы исследуете?

– Мир математических реалий.

– И как вы его исследуете?

– Всеми возможными способами.

– И вы говорите, что этот мир ускользает из-под контроля разума?

– Мне так кажется.

– Значит, существует что-то вроде математического бессознательного, – сказал мой собеседник с явным удовлетворением и, обращаясь ко всем прочим, воскликнул:

– Итак, разум вновь побежден; бессознательное побеждает на всех фронтах!

Эта новость вызвала всеобщий восторг, который захотели разделить даже две дамы. Их согласие добавило мне очко: я счел возможным не исправлять мою не совсем верно понятую мысль или подобие моей мысли. Вашоль смотрел на меня с симпатией, даже с нежностью.

– Это знак, – сказал он, – революция духа совершается во всех областях.

Саксель был горд за меня. Двое других, я думаю, были недовольны – по крайней мере, высоколобый молодой человек по имени Луи Шеневи, как я узнал гораздо позже этим же вечером; что касается шестого пассажира, которого звали Венсан Н., казалось, что на этот новый корабль он взберется лишь с огромным отвращением. Итак, Шеневи и Н. дулись, Саксель гордился мной, а соглашатель Вашоль одобрял. Очевидно, что они всё преувеличивали. Англарес же пожинал новую славу. Придерживаясь линии наименьшего сопротивления, он спросил меня:

– А случайности? Нет ли в математике случайностей? Я обдумывал, что следует ему ответить.

– Любое число – это сумма девяти кубов, не больше, – сказал я.

На лицах моих слушателей при этом высказывании особого отвращения не отразилось. Англарес внимательно слушал, а Саксель улыбался с видом человека, который уже знает, в чем тут фокус.

– Это теорема, – добавил я. – И она нуждается в доказательстве. Существуют только два числа, о которых и без доказательства известно, что для них необходимо ровно девять кубов. 23 и 239. Мы не знаем, есть ли другие. Доказано только, что их количество ограниченно.

– Я не вижу в этом случайности, – сказал Англарес.

– Правильно. Но нет и никакой разумной причины для того, чтобы все обстояло именно таким образом.

– Разумной причины? Значит, математическое бессознательное точно существует?

Я не ответил. Англарес счел себя удовлетворенным. Я – не меньше. Мы заговорили о другом.

В полночь некоторое оживление навело меня на мысль, что пора уходить; я ошибался – вечер, напротив, приближался к самому разгару.

– Пожалуйста, Алиса, будь добра, принеси мне сегодняшний конверт, – сказал Англарес, усаживаясь за свой письменный стол.

Мы расположились вокруг него. Через несколько секунд госпожа Англарес вернулась в комнату с конвертом, запечатанным пятью печатями из серебристого воска. Англарес взял его и протянул нам.

– Кто хочет открыть?

На конверте мелким и ровным почерком была написана дата этого дня, теперь прошедшего. Вызвался Саксель; в полной тишине сломав печати, он развернул бумагу и прочитал следующее:

«Предсказания на день 18–17 х. Травы потухли на стальной равнине, где пьют огурцы. Видел ли ты облако из зонтов, что вдыхало бесконечный простор вершин? Плыви же в океанах, побежденных постоянными ветрами, которые офицеры с позеленевшими от водорослей зубами пересекают медленным шагом. Я вижу, как растут сабли на девяти костях, что предлагают астрологам бесчисленные божества. Вернувшись к тем берегам, где умерли наши отцы, идет вперед человек, вооруженный медленными лошадьми».

– Красивые стихи, – сказал Саксель после общей паузы.

– Оставите ли вы когда-нибудь свои эстетские замечания? – воскликнул Вашоль раздраженным тоном.

Англарес взял бумагу и внимательно перечел ее; Вашоль нагнулся над его плечом и уставился на вертикальные линии, которыми была испещрена его переносица.

– Нет никакого сомнения в том, что таким образом он считал себя вовлеченным в общение с оккультными силами.

– Потрясающе, – наконец пробормотал он. Мы посмотрели на Вашоля.

– Вы можете предложить толкование?

– Это проще простого! – ответил он улыбаясь. Потом взглянул с понимающим видом на предсказателя.

– Объясните им, – сказал Англарес, который, как мне показалось, сам понимал гораздо меньше.

– Это просто и потрясающе! Две сабли – это два числа, о которых только что говорил наш друг. Девять костей – это, очевидно, девять кубов, которые они составляют в сумме. Астрологи – это математики, а бесчисленные божества – это все числа. Те берега, где умерли наши отцы, – это математика, о бессознательной природе которой мы не знали до сегодняшнего дня. Человек, который идет вперед, – это наш друг, и медленные лошади, которыми он вооружен, – это рациональные доказательства. Вот и все.

– Очень сильно, – сказал Англарес.

– Когда же вы составили это послание? – спросил Саксель.

– Две недели назад, – ответил Англарес, – в то время я и не думал о математике.

– Это одно из самых прекрасных ваших предсказаний, – сказал Шеневи.

– Определенно, Вашоль – лучший психоаналитик среди нас, – сказал Англарес.

– Толкование сложилось само собой, – сказал Вашоль.

Я был слегка ошеломлен, не понимая, в чем тут фокус.

– Но начало, как вы толкуете начало? – спросил Венсан Н.

– Это мертвый текст, – ответил Англарес.

– Конечно, – сказал его ближайший друг, – а вам что, остального недостаточно?

Несколько лучей этого сияния коснулось и меня. Потом все разошлись. Шеневи и его дама уехали в сторону Монмартра. Остальные, и я тоже, отправились пешком к площади Республики, где мы намеревались выпить по кружке пива, прежде чем расстаться.

Я все еще иногда там, среди них, когда воскрешаю эти образы, но все это – сцены, постепенно тускнеющие от слоя безразличия, под которым они теперь мирно покоятся. И конечно, я уже не помню, о чем говорилось этой ночью, хотя воспоминание о первом вечере у Англареса все еще живет во мне, и довольно отчетливо, раз я смог представить его таким образом – как связный рассказ с диалогами. То, что последовало за этими первыми встречами, представляет собой темный период, детали которого уже не выстраиваются для меня в хронологическую последовательность, но видятся как групповые портреты или более-менее разрозненные события, причину и следствие которых я уже не могу воссоздать. Как рассказать о завязке и развитии моих отношений с теми или другими людьми, когда они кажутся теперь статуями – едва ожившими и почти немыми; автоматами, слегка подвижными, слегка испорченными; марионетками, чьи руки и ноги поднимаются, копируя человеческие движения. Я говорю эти слова об автоматах и марионетках не для того, чтобы унизить людей, которые исчезли из моей жизни. От себя самого, каким я был в ту пору, у меня осталось лишь впечатление базарной вещи, экспоната с посредственной и затянувшейся выставки, представляющей неизвестно какую реальность. Эти люди и я сам были живыми – как я могу отрицать это? Ничто из того, что они делали, не кажется мне сейчас скверной игрой.