Земля - Сортировочная - Алексей Иванов

ГЛАВА 9

Бюст, под которым затаились мы с Бабекусом, изготовил наш сортировский скульптор Иван Ильич Лафеткин. Такими бюстами он обеспечил Старо-мыквинск, Новомыквинск и весь район. Он мог лепить их с закрытыми глазами, потому что в жизни ему не повезло.

Все началось с неудачной женитьбы. Он с детства мечтал лепить с жены обнаженную натуру богини Венеры, а с тети Полины Антоновны у него получался лишь бог Вакх, да и то не очень реально, так как был мужчиной, а Полина Антоновна - женщиной. Лафеткину приходилось изменять некоторые ее пропорции и домысливать детали. Желая поточнее передать дух Вакха, он пристрастился к алкоголю. Талант его угас, и с тех пор он только бил жену и лепил этот бюст.

Сквозь ветхую материю я хорошо видел зал и схему станции. Схема была яркая, красивая, подробная, с мощными разветвлениями, широким кольцом и обширными тупиками.

Пока я ее рассматривал, дверь открылась и в зал начали быстро и деловито входить всякие люди.

Я почти всех их знал в лицо. Это было наше начальство со станции - бригадиры всякие, руководители, шефы, мастера и так далее. Только были они какие-то подтянутые, собранные, даже, не побоюсь этого слова, интеллигентные.

Последним вошел начальник станции товарищ Палкин. Он запер дверь, поднялся на трибуну, торжественно водрузил на голову корону и сказал:

– Собратья!

«Вот и принц!» - отметил Бабекус.

– Собратья! - продолжал товарищ Палкин. - У нас мало времени! Диктаторские шпионы кружат вокруг, и скоро нам придется уходить отсюда, с этой планеты. Но перед этим мы должны завершить нашу операцию «Инсургент», соединить наши внешние эскадры с флотом адмирала Айраха и помочь восставшим колониям Приалькорья!…

«И про это они уже знают…» - проворчал Бабекус.

– Диктаторский режим с каждым днем ужесточается. Тиски произвола сдавливают свободу в Галактике! Но трон шатается, и наша задача - свалить его совсем!

Он нажал кнопку на пульте и повернулся к карте станции. Мы с Бабекусом обомлели.

Плоскость расчерченного белого поля карты вдруг потемнела, налилась чернотой, утонула, ушла в необъятную даль, бросив мрачный отсвет на лица сидевших в зале. Линии железных дорог расплылись в туманные полосы. В центре карты словно повис чудовищный паук, телом которого оказалась станция, а лапами - все прилегающие дороги. Огоньки, обозначавшие семафоры, разгорелись льдистым светом, и около них зажглись надписи: «Алькор», «Ригель», «Вега», «Спика», «Бетельгейзе», «Сириус», «Регул», «Альтаир», «Денеб» - чудесные космические слова. Они не оставляли никакого сомнения в том, что передо мной (и перед Бабекусом, к несчастью) и находится Карта повстанцев.

Бабекус во мне обезумел. Он дергался, шипел, чесался, возился, огрызался на мои замечания и чуть ли не подвывал от нетерпения поскорее побежать и донести на повстанцев. Он сгорал в своей страсти, а я смутно допетривал до хитроумного замысла повстанцев.

По карте двигались вереницы огней, обозначавших повстанческие и диктаторские эскадры, - одни быстро, другие медленно. Какие-то огни вообще висели неподвижно. Штаб повстанцев создавал план грядущего сражения и перемещал боевые силы: группировал, устанавливал векторы ударов и направления бросков, отмечал прикрытия и ловушки. А потом товарищ Палкин, он же принц и глава повстанцев, переключил космическую карту на нормальную. И я увидел, что огоньки, обозначавшие боевые единицы, превратились в символы составов и эшелонов на путях нашей станции и окружных дорогах.

– Запомните эту расстановку сил, собратья, - сказал товарищ Палкин. - Ровно в двадцать один ноль-ноль в стратосфере пройдет наша летающая тарелка и сфотографирует станцию Сортировка. В это время здесь все должно быть так, как на нашей карте! Не перепутайте, маркиз Ким-Галл, от этого зависит жизнь колоний и самих повстанцев!

– Прошу прощения, принц, - поднял голову обходчик Тарасов. - Но в тот раз был в мотину пьян стрелочник на разъезде Горемыкино, и сто восьмой из Ташкента простоял в резерве, поэтому флот контр-адмирала Вепря не вышел из укрытий возле Альдебарана!

– Ладно, маркиз, никто не сомневается в вашей преданности революции, и слава героям, все равно одержавшим победу в той битве!… Смерть диктатору!

– Смерть диктатору!… - глухо и нестройно отозвались пришедшие.

«Смерть повстанцам!» - внутри меня крикнул Бабекус, и я услышал, как в его уме переливаются, звеня, цифры, звания и награды.

«Теперь к Лубянкину, дружок! - велел мне Бабекус, словно я был его извозчиком. - Передам в Центр, и сегодня ночью - десант!…»

«Надо его остановить», - подумал я.

И в моей башке вспыхнула картина мести Лехи Коробкина своему однокласснику Севке Меринову, который однажды втолкнул его в женский туалет.

«Послушайте, Бабекус, - сказал я, - а вы не боитесь с такой ценной информацией в моей голове ходить без оружия?»

«Н-да, - согласился Бабекус. - Риск, конечно…»

«Хотите, раздобудем пистолет? - торопясь, предложил я.- Я знаю способ!»

Бабекус заколебался.

«Ладно, валяй!» - разрешил он, и я начал выбираться из-под бюста.

Я перебежал через пустой зал, по коридору до лестницы и очутился во дворе. Тут наконец я увидел повстанца.

Дядя Костя Орленко сидел в сквере на скамейке и курил.

– Дядь Кость, - подходя, позвал я, - помогите мне дверь починить…

– Какую дверь? - лениво спросил он. Карман его неудержимо оттягивался под тяжестью оружия.

– Вон ту. - Я указал на синюю кособокую будку уборной.

– Ту?… - недоверчиво пробормотал он, поднимаясь.

Следом за мной он неохотно дошел до нужника и спросил:

– И чего надо сделать?

– Внутрь заходите, - тараторил я, заталкивая его внутрь. - И держите здесь…

– Здесь? - уточнил он, прижимая пальцами отскочившую дверную петлю на косяке. - А зачем тебе?… А-а-а!!!

Он заорал как не знаю кто, когда я прищемил ему пальцы дверью, закрыв ее и заперев на вертушку..

– Отпусти!! - ревел он и не мог вытащить пальцев, скрючившись в неудобной позе.

– Тихо, дядя Орленко, - сказал я и, волнуясь, сунул руку ему в карман.

– Диктаторец?… - отчаянно спросил Орленко.

– Да! - гордо вылез Бабекус. Я нашарил и вытащил пистолет.

«Молоток! - Похвалил меня Бабекус. - А этого пристрелим».

Орленко засопел.

– Убивай, но не здесь,- мрачно сказал он.- Совесть поимей хоть немножко…

Я повернул вертушку и распахнул дверь. Орленко медленно распрямился. Я держал его на прицеле.

– Иди-иди, - сказал Бабекус, ткнув его пистолетом в живот.

Орленко заложил руки за спину и, перешагивая порог нужника, на мгновение застыл, глядя в ослепительное небо.

Я тоже вышел из уборной.

– Вставай к столбу, - велел Бабекус Орленке.

– Прощайте, друзья… - тихо сказал Орленко шумящим липам в сквере и неподвижным составам на путях.

Понурый, он пошел к столбу и негромко запел:

– «И все равно неудержимо паденье гнусного режима…»

Я начал поднимать пистолет.

«Погоди, дай дойдет!…» - упиваясь сценой, одернул меня Бабекус.

«Эй, Бабекус, отвлекись», - окликнул его я, нацеливая пистолет себе в лоб.

«Ты чего??!!» - завизжал Бабекус, и я почувствовал, как он вцепился в рычаги управления мною.

Я напряг все силы. Пот прошиб меня. Ствол пистолета уткнулся в висок.

«Поганец!!!» - завыл Бабекус.

И я нажал курок.

Удар обрушился на мою голову. Вокзал, скверик, пути вдруг опрокинулись, и бригадир Орленко вдруг полетел в небе, будто и вправду орел.

P . S . В свези с гибелью бабекуса мне хочеца сказать нескоко слов собратъем-литераторам. Настоящий песателъ долен очень большое вниманее уделять моментам смерти героив. Так, напремер, массовый от-рецательный гирой должен умерать быстро и весело, сковырнулся - и конец. А главный отрецательный герой должин перед смертью выть, шыпетъ, царапаца, кусаца, вижять и ползать на коленях, чтобы развен-чаца в глазах четателя. Главный же положительный гирой должин умирать в момент подвига, всегда вни-запно и медлино: должен споткнуца, упасть, встать, упасть, привстать уже не до конца, цыпляясь за березу, упасть, проползти лежа и токо потом умереть совсем.

ГЛАВА 10

– Эй, пацан, ты чего?… - тормошил меня бригадир Орленко, пристально вглядываясь в лицо.

– Н-не знаю…- без голоса ответил я и с трудом приподнялся на локтях.

Я лежал в дорожной пыли на полпути между уборной и столбом. Невдалеке за липами желтел вокзал. По путям медленно катились цистерны. В моих глазах из всеобщего небесного сияния неохотно сконцентрировалось солнце, и я различил лицо Орленки.