Блистательные неудачники - Леонард Коэн

ОЛИВКОВОЕ МАСЛО. Столько раз, что невозможно сосчитать. Рядом с кроватью она хранила бутылочку оливкового масла. Я всегда думал, что на него будут слетаться мухи.

СПЕРМА. И Ф. тоже? Я этого не вынесу. Меня она заставляла наполнять свой пупок спермой. В последний раз ей хотелось видеть, как я занимаюсь онанизмом. Как мне было сказать ей, что именно тогда я испытал самый сильный в жизни оргазм?

РИС. Сырой рис. Одно зернышко она хранила там неделю, уверяя меня, что сможет довести его до вареного состояния.

МОЧА. «Не надо этого стесняться», – говорила она мне.

НОГТИ. Она рассказывала, что евреи-ортодоксы хоронят свои срезанные ногти. Мне трудно об этом вспоминать. Такого рода замечание было вполне в духе Ф. Или это он ей об этом рассказывал?

МУЖСКИЕ СЛЕЗЫ. Странный был однажды случай. Мы как-то загорали в Олд Орчард, штат Мэн. Внезапно совершенно незнакомый нам человек в голубых плавках плюхнулся ей на живот и заплакал. Я схватил его за волосы, чтобы оттащить прочь. Она резко ударила меня по руке. Я оглянулся по сторонам – никто этого не заметил, и мне слегка полегчало. Я засек время: тот человек плакал пять минут. Тысячи людей загорали на пляже. Почему он выбрал именно нас? Я глупо улыбался проходящим мимо людям, как будто этот псих был моим осиротевшим шурином. Никто вроде на это не обращал внимания. На нем были такие дешевые шерстяные плавки, которые еле яйца прикрывали. Он себе спокойно плакал, а Эдит правой рукой ерошила ему волосы на затылке. Я пытался себя убедить, что ничего особенного не происходит, Эдит – не пляжная потаскуха. Внезапно он неуклюже поднялся на одно колено, встал и побежал прочь. Какое-то время Эдит смотрела ему вслед, потом обернулась и стала меня успокаивать. «Он – а…», – шепотом сказала она. «Чушь какая! – в бешенстве прокричал я в ответ. – У меня есть документы на всех живых а…! Ты врешь, Эдит! Тебе очень понравилось, как он слюни у тебя на пупке распускал. Признайся в этом!». «Может, ты и прав, – ответила она, – может, он и не а…». Вынести еще и это я уже был не в состоянии. Весь остаток дня я ходил по пляжу, но тот сопливый малый как сквозь землю провалился.

СЛЮНА. Сам не понимаю, откуда я это взял. Не могу припомнить, в какой связи. Должно быть, мне это примерещилось.

ДОЖДЕВАЯ ВОДА. Как-то в два ночи ей почудилось, что идет дождь. Точно это определить мы не могли, потому что в нашем подвале не было нормального окна. Я взял наперсток и пошел наверх. Она высоко оценила мое одолжение.

Уверен, она думала, что ее пупок – это чувственный орган, более того, некое вместилище, гарантирующее обладание в какой-то выдуманной ею собственной системе вуду. Много раз она прижимала мою твердую и мягкую плоть к этому месту и рассказывала в ночи всякие истории. Почему я при этом всегда чувствовал себя как-то неуютно? Почему я больше прислушивался к лифту и вентилятору?

13

Дни без работы. Почему меня так удручает этот список? Не надо было мне этот список составлять. Чем-то, Эдит, я, должно быть, твоему пупку досадил. Пытался его как-то употребить. Хотел использовать твой пупок против чумы. Из мрачного подземелья нашей глухой коморки хотел донести до вечности свои скабрезные байки. Хотел облачиться в смокинг и в роли конферансье учить новобрачных искусству любви на брачном ложе, когда моя собственная постель стала прибежищем многих забытых мужьями жен. Я забыл о собственном отчаянии. Забыл, что начал это исследование от безысходности. Мои бумаги меня обманули. Никчемные заметки сбили меня с толку. Мне казалось, я занимался делом. Все эти ветхие предания о Катерине Текаквите отца Шоленека, рукопись мсье Реми, «Miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwith» [17], написанная в 1696 году, на которую я наткнулся в архиве колледжа Святой Марии, – эти источники провели меня обманчивым призраком обладания. Я начал строить планы, как ученик выпускного класса. Забыл, кто я есть. Забыл, что никогда не учился играть на губной гармошке. Забыл, что забросил гитару, потому что от струн, натянутых Ф., у меня кровоточили пальцы. Забыл о носках, твердевших от спермы. Хотел проплыть мимо чумы в гондоле, как молодой тенор, которого предстояло открыть залетному туристу – искателю талантов. Забыл о запечатанных сосудах, врученных мне Эдит, которые так и не смог открыть. Забыл, как умерла Эдит, как умер Ф., подтирая задницу занавеской. Забыл, что мне осталась последняя попытка. Я думал, имя Эдит войдет в каталог. Я думал, что я – гражданин, частное лицо, пользующееся местами общественного назначения. Но забыл о запорах! А запоры не дают о себе забывать. Запоры преследуют меня с тех пор, как я составил список. Каждое утро пять дней кряду по полчаса в день псу под хвост. «Почему же именно со мной такое творится?» – главный вопрос всех, страдающих запорами. Почему мир не вокруг меня крутится? Одинокий страдалец на фарфоровом насесте. В чем я вчера провинился? Какой недоступной части моего естества так нужно дерьмо? Как мне что-то новое начать, если вчерашнее еще не вышло? Какая тут, к черту, историческая достоверность, когда корячишься на ослепительно белом унитазе? Как призвать мне тело свое себе же в союзники? Или желудок – враг мой? Хронические проигрыши в утреннюю рулетку рисуют картину самоубийства: прыжок в реку Святого Лаврентия с унитазом на шее. Что толку от кино? И до музыки мне дела нет – меня нет, если я каждый день не оставляю по себе след. Старая еда – это яд, и меха мои прохудились. Отоприте же меня! Иссяк талант Гудини [18]! Где ты, магия повседневности? Скорчившийся человечек торгуется с Господом, шлет бесконечные обещания и мольбы вослед уже утвержденному вердикту. Я только салат буду есть! Ниспошли мне понос, если мне дано еще хоть на что-то надеяться! Я и былинки теперь не обижу и жука навозного не раздавлю. Дай мне только частью мира остаться! Если не суждено мне радоваться, глядя на закаты, для кого же они будут полыхать? Мой поезд уйдет. И работа, мне отпущенная, несделанной останется, так и знай. Если сфинктер должен быть монетой, пусть эта монета будет китайской [19]. Почему же это со мной происходит? Смотри, науку на Тебя напущу! Пилюли буду глотать, как глубинные мины забрасывать. Ох, прости меня, извини, только сделай так, чтобы хуже мне не стало. Ничего не помогает, Ты урок мне, должно быть, преподать хочешь? Стоит напрячь человека, сидящего на унитазе, и он от всего отказаться готов. Забери надежды мои, забери соборы, радио отними, работу свою готов отдать Тебе. Как ни трудно с этим расставаться, дерьмо все перевешивает. Да, да, все Тебе отдам и от замыслов своих отрекусь. В рассветном кафельном судилище согбенный над унитазом приносит тысячи клятв. Дай же мне слово молвить! Дай послужить правому делу! Дай тень отбросить! Прошу Тебя, дай испражниться, ибо, порожний, смогу наполниться вновь, и наполнение придет извне, а если извне меня самого, значит, я не одинок! Не вынесу я этого одиночества. Одиночество страшнее всего. Не хочу быть просто звездой угасающей. Прошу Тебя, ниспошли мне голод, тогда знать буду, что еще не умер я, что дано мне еще различить жизнь в каждом дереве, не иссякло любопытство мое к названиям рек, высоте гор, разному написанию этого слова: Текаквита, Тегавита, Тегаквита, Техгакуита, Текакуита, этого чуда, которое так меня завораживает! Не хочу я жить в себе! Обнови жизнь мою. Как можно жить дальше, неся во чреве мерзость вчерашней трапезы? Или это мясо вчерашней бойни так меня наказать хочет? Или меня сглазили жертвы предстоящей кровавой резни, когда еще были живыми? Кухонное убийство! Дахау скотного двора! Нас холят, лелеют и пестуют, чтобы потом съесть! Где она, любовь Господня к миру? Как чудовищна эта система прокорма! Все мы – звери разных обличий в нескончаемой, вечной борьбе! Что же мы выиграли? Люди – нацисты еды! Суть еды – смерть! Кто станет просить прощения у коров? Мы этого не хотели, мы так глубоко не задумывались. Почки есть почки. Это не курятина – это курица. Вы когда-нибудь представляли себе лагеря смерти в подвалах гостиниц? Думали о крови на подушках? О том, чья щетина в зубных щетках топорщится? Все звери едят не ради удовольствия, не ради злата, не ради славы, а ради жизни. По чьей извечной воле? Завтра же начинаю поститься. С меня хватит. Но как же это сделать с набитым брюхом? И не знаю я, обидит Тебя мой пост или обрадует. Ты можешь счесть это за гордыню или трусость. Свою ванную комнату я запомнил навсегда. Эдит блюла ее в идеальной чистоте, я же был существенно менее требователен. Справедливо ли просить приговоренного к смерти следить за чистотой электрического стула? Сейчас у меня в ход идут старые газеты, но, если заслужу, куплю себе туалетной бумаги. Я слово даю лучше следить за туалетом, если Он станет ко мне добрее, я его даже прочистить готов. Но к чему же мне сейчас-то унижаться? Ведь битым машинам никто стекла не протирает. Обещаю: вернусь к старому порядку, когда мое тело снова станет нормально справляться со своими повседневными обязанностями. Помоги мне! Хоть знак какой-нибудь подай. Вот уже пять дней после неизменного утреннего краха моих получасовых усилий я не могу входить в ванную. Зубы не чищу, волосы свалялись. Бриться не могу, с остатками волос расставаться жалко. При вскрытии от меня вонять будет. Уж меня-то, как пить дать, съесть никому не захочется. Как там на улице? Есть ли вообще что-нибудь там, снаружи? Я стал чем-то вроде запертой, омертвевшей, герметичной кунсткамеры собственного аппетита. Вот оно – отчаянное одиночество запора, путь, ведущий к потере мира. И ты уже готов поставить все свое достояние на эту реку, на эту первозданную ванну Катерины Текаквиты, не требуя взамен никаких обещаний.