Мифопоэтика творчества Джима Моррисона (СИ) - Еремеева Оксана В.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В данном тексте Моррисона нет изображения заходящего солнца, следовательно, мифологема “умирающего-воскресающего бога” неполноценна. Место солнца - на небе и в крови. Образ неподвижен, солнце не садится, бог не умирает, а значит, отсутствует мотив жертвы и, соответственно, искупления. То есть, Моррисон создает апокалиптический солярный миф ХХ-го века. Так можно было бы расшифровать его строки, содержи они в себе христианский код. Но в отношении Моррисона-язычника подобный прием не срабатывает и представляется ложным. В действительности же, речь здесь идет о ритуальном жертвоприношении Богу Земли, дабы он отпустил солнце из подземного мира совершать свой каждодневный путь по небу. Такая интерпретация текста кажется мне тем более адекватной, что в большинстве индейских мифологий особое значение придавалось акту кормления божества человеческой кровью, чтобы оно позволило солнцу подняться. А о близости Моррисона к индейской культуре говорилось выше.
Таким образом, анализ настоящего текста выявил центральную фигуру глубинных уровней моррисоновского письма - круг. И это главное, поскольку “круг как один из наиболее распространенных элементов гетерогенного происхождения” (28,2,18) принадлежит древнейшим пластам архаической культуры и относит Моррисона именно к ним. В другом аспекте круг, выражая “идею единства, бесконечности и законченности” (28,2,18), свидетельствует о циклическом мировидении автора, что, опять-таки, свойственно примитивному мифомышлению.
В заключение этой главы хотелось бы упомянуть еще об одной мифологеме, типичной для моррисоновской картины мира. Это - путь, дорога - древнейший мотив, означающий смерть и уводящий в преисподнюю. Путь возвращает нас к идее цикличности: человек должен прийти к концу, пространствовать, чтобы произошло обновление. Прохождение пути по горизонтали является уделом персонажей-героев.Именно такое линейное движение распространено в литературных текстах. Оно может идти по двум векторам - к сакральному центру и к чужой периферии, мешающей соединиться с этим центром. Оба этих варианта типичны для сказок (поход за живой водой и т.п.). Такой путь полон неопределенности, которую выражают перекрестки или развилки дорог. Структура мифопоэтики Моррисона моделируется двумя осями координат: горизонталью и вертикалью. Наличие последней встречается не столь часто. Вертикальным способом пути обладают мифологические лица или служители культа (жрецы, шаманы) исключительных качеств.
Всадники в грозу
В этом доме, где мы родились
В этом мире, куда мы выброшены
Как пес без кости
Как актер без ангажемента
Всадники в грозу
…….
Убийца на дороге
Его мозг морщится как жаба
Возьми долгий отпуск
Пусть дети играют
Если отдать ему поводья
Милое семейство умрет
Убийца на дороге
(30,203)
Этот текст показателен тем, что его семантическое поле состоит из горизонтали и вертикали одновременно. Линейный уровень конституируем вполне конкретно - “всадники” и “дорога”. Образ же вертикали выявляется опосредованно, через сетку символов, знаменующих вполне определенный континуум “низа”, и напрямую связан с идеей Мирового Древа. Итак, мы имеем три эмблемы, указывающие на принадлежность к подземному миру. Это гроза, которую, как известно, сотворял Бог Земли, поднимаясь в небо в виде огненного змея. Затем, собака - хтоническое животное, предвещающее смерть (служит Богу Земли). И, наконец, жаба - инфернальный представитель Бога Земли, миссия которого состоит в ослаблении астрального света. Таким образом, Древо Мировое представлено здесь как Древо Нисхождения (крайне редкий вариант Древа Мирового), то есть движение по вертикали носит эсхатологический характер “ухода вниз”.
Тема пути затронута мной неслучайно, поскольку у Моррисона она выражена не только буквально, но и в интерпретации “шествие / процессия”, что выводит нас на ритуал, а стало быть, и театр.
Глава 3. “Театр жестокости” Джима Моррисона
Ритуал пропитывает собой все - как игра. Это, своего рода, человеческая скульптура: он придает форму энергии.
(Д. Моррисон 1970.)
“Музыка “Дорз”… больше, чем рок. Это ритуал - ритуал психосексуального заклинания”(54, 164). Контркультурная анархия чувственности и примитивный обряд экзорцизма (освобождения), дионисийский экстаз и пугающий лиризм сомкнулись в “театре жестокости” Джима Моррисона. Феномен “трансцендентного транса”, о котором писал А. Арто, предстал во всей полноте в тотальном “спектакле искушения” под названием “Дорз”. Вслед за Арто Моррисон возвращал театр к его древнейшей форме - ритуалу…
Идея о том, что ритуал выступил своеобразным творческим лоном, конечно, не нова. Именно обряд дал импульс развитию “синкретического предыскусства”, и не удивительно, что стремление к тотальному синтезу искусств в театре вновь соприкасается с ритуалом. Эта тенденция была очевидна для Арто, очевидна она и для П. Брука и Е. Гротовского, не удовлетворенных опытом классического театра и разрушающих его привычные структуры.
Всех их сближает понимание “мифа как динамичной среды, сферы театрального зрелища”. (2,12). Они нащупывают театральный стержень ритуала, через вне-текстовые знаки (жест, тон, дистанция) вскрывают чувственность его формы. Тип культового действа “обнаженный актер на голой сцене” кажется им особенно привлекательным.
Ритуал не только обращается ко всем способам человеческого восприятия, переживания, познания (зрению, слуху, разуму и сердцу), но и мобилизует их, поскольку в процессе его свершения воспринимаемое-воспринимающее (актер-зритель) часто меняются местами. Таким образом, ритуал переводит бытие из плоскости природно-биологической в плоскость социо-культурную.
Миф и ритуал составляют две стороны одной медали: первый является способом выражения второго. Структурно ритуал представляет собой интеграцию Космоса из Хаоса, восстанавливает нарушенную гармонию в акте творения. Однако, эсхатологический миф Д. Моррисона восходит совсем к иному, парадоксальному, типу ритуала - убийству сакрального царя. Это обрядовое действо преследует целью развенчание, хаотизацию, сведение к абсурду и противоположному. Такой призыв к Хаосу и Разрушению обеспечивает страстное слияние человека с природой, возвращает его к тому, что было до Начала Времен - к стихийному прабытию. Именно в подобной ситуации “в … рискованных и парадоксальных движения ритуала, наиболее активно и плодотворно проявляет себя живая мифопоэтическая мысль”. (47, 19). А это значит, что импровизация становится определяющим элементом ритуальной деконструкции. “Игра - это открытое событие, свободное”. (Моррисон) (56, 94). “Сверхзадача” такого ритуала требует выхода за пределы “законосообразного”, следовательно, для ее разрешения не подходят выработанные типовые схемы. Достижение “сверхцели” подразумевает новый, нетривиальный метод, диаметрально противоположный сложившемуся алгоритму. “Точнее было бы говорить о ритуале не как об инструменте…, а как о субъекте, совпадающим с объектом совершаемого им действия - с самой жизнью”. (4, 47). То есть, ритуал оказывается, прежде всего, событием, представлением, где важна не вымышленная фабула, механически воспроизводимая раз за разом, а факт творческого контакта актера/жреца и зрителя. Это осуществляется при специфическом ритуализированном поведении исполнителя, которое, балансируя на грани с профаническим, все же остается сакральным.
Выполнение ритуальной “сверхзадачи” требует персонажа, отличного от других; в мифе его функцию выполняет культурный герой. Инакость его образа действий воспринимается, как нарушение нормы, ничем не оправданное с точки зрения здравого ума. “Я заинтересован во всем, что касается бунта, беспорядка, хаоса, особенно в деятельности, которая кажется лишенной смысла”. (Моррисон) (56, 6). Речь здесь идет об антиповедении во время праздника, карнавала, когда снимаются все правила. Такой “выход в свободу” происходит, в частности, в ритуале и не диктуется императивами профанной жизни. “В прошлом творчество имело общую природу с экстатическим опытом и было ему подвластно. Соответственно, можно догадываться об источниках вдохновения в архаическом обществе: это “кризисы”, “голоса”, “видения”. (44,148).
