Прокляты и убиты - Татьяна Уфимцева

Братья уткнулись друг в друга, заплакали, брякаясь головами.

Сергей. Вот, я говорил, я говорил! Зачем ты меня обманывал? Зачем?

Еремей. Да что ты? Что ты? Они холостыми, как в кине… попугают…

Мусенок. Приготовиться!

Сергей. Дяденьки-и-и-и-ы! Дя-а-деньки-и-ы-ы!

Мусенок. Пли!

И был еще миг, когда все увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв на грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек могилы, он выгнулся всем телом тут же, сломившись в пояснице, вяло стек вниз головою вглубь щели. Серега был еще жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, но его неумолимо сносило в земную бездну, и только пальцы никак не могли успокоиться, все чего-то щупали, все кого-то искали…

Мусенок решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Тот скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Мусенок два раза выстрелил в цель, спустил затвор и направился к своей «газушке».

Скорик. Доклад пошел писать о блестяще проделанной работе.

Костлявый, ободранный, отчетливо схожий ростом, да, наверное, и голосом с всевечным рыцарем Дон Кихотом, воздев руки к небу, сотрясался и сотрясал воздух Васконян.

Васконян. Убийцы! Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Колю Рындина рвало. Между наплывами рвоты он рокотал, шлепая слюнявым ртом.

Рындин. Бога! Бога! Он покарат!.. Покарат!.. В геенну!.. Прокляты и убиты… Прокляты и убиты! Все, все-э-э-э…

Талгат глядел в небо, он не вытирал слез, он ожесточенно бил себя по оскаленному рту.

Талгат. О Алла! О Алла! О Алла!

Щусь. Васконян! Кончай блажить. Шагом марш в казарму!

Васконян послушался, запереставлял ноги в сторону леса, но все так же сотрясал руками и все так же поросячьи-зарезанно вопил: «Убийцы! Убийцы!»

Мусенок. Эт-то что такое? Что за спектакль? Товарищи командиры! Наведите порядок! Прикажите закопать расстрелянных и ведите людей в расположение!

Щусь. Мы уж как-нибудь без ваших советов тут обойдемся.

Мусенок. Я вынужден буду…

Щусь. Жене своей не забудьте доложить, как тут детей расстреливали…

Мусенок. Что-о?!

Щусь. Булдаков! Шестаков! Мусиков! Закапывайте.

Бойцы торопливо, словно избывая вину перед братьями Снегиревыми, начали грести на них мерзлые комки, песок со снегом.

Щусь. Уезжайте, товарищ майор. Закопаем. Не вылезут.

Мусенок. Ну, знаете… Мой долг…

Скорик. Брыкин! Давай, заводи мотор! Давай, давай, езжай! (Тихо, сквозь зубы.) Да не растряси ценный кадр.

Командир двадцать первого полка Азатьян своею властью отменил на понедельник все занятия и работы. В казармах было сумрачно и тихо. Горевали всяк поодиночке, завалившись на нары, накрывшись шинелью. Только Коля Рындин что-то божественное бубнил, и несколько парней за ним повторяли.

Рындин. Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и дьявола упразднивший, упокой души усопших раб Твоих Еремия и Сергея в месте светлом, в месте покойном. Ты бо Един без греха, правда Твоя, правда во веки и слово Твое истинно. Помяни, Господи, новопреставленных рабов Божьих Еремея и Сергея и даруй им Царствие Небесное.

Старшина Шпатор пробовал молиться, хотел воскресить в себе божеское, но получалось это у него неуклюже да вроде бы и опасливо.

Щусь. Чо ты, Аким Агафонович?

Шпатор. Ничего. Про все вот забыл. Пытаюсь покреститься, ан не вспомню ни креста, ни молитвы…

Щусь. Ты не перживай, Аким Агафонович. И не молись. Не слышит Он нас сейчас. Отвернулся… Если бы слышал, разве допустил бы такое?

Шпатор. Хоть бы никто не пришел. Мусенка бы черти не принесли.

Рындин. Боже Милостивый! Боже Правый! Научи нас страдать, надеяться и прощать врагам нашим…

За дверью послышались шаги.

Шпатор. Ох, накликал, накликал окаянство!

Мусенок. Что у вас здесь творится?

Шпатор. Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.

Мусенок. И вы позволили?!

Шпатор. На веру позволение не спрашивают.

Мусенок. Прекратить это безобразие! Здесь богадельня или полк?

Щусь. Полк, полк. Богадельня – это у вас.

Мусенок. Где это у нас?

Щусь. В политотделе.

Мусенок. Встать! А ну, встать! Я приказываю!

Щусь медленно поднялся. Брызги слюны майора долетали до его лица, Щусь брезгливо отворачивался, Мусенок, видя это, сатанел еще больше. Вся казарма тревожно затихла.

Мусенок. Распустились, понимаете! Политическая работа в полку запущена, дисциплина хлябает, разброд, халатность и антисоветские настроения да разговорчики! Вы позорите честь советского офицера! Вы что же, думаете, если вас командир полка покрывает, так вам все с рук сойдет?! Не надейтесь! Я знаю кой-кого и повыше и подальше, чем ваш Азатьян, и писать я еще не разучился!

Плохо, ох как плохо знал товарищ Мусенок этих издерганных трудяг-офицеров. До того ослеп он от праведного гнева, до того распалился, что не видел блестевших от бешенства глаз Щуся, искаженного судорогой лица его. «Убью курву», – ударилось в череп Щуся твердое решение.

Стуча каблучками, продолжая вывизгивать угрозы, Мусенок упорхнул.

Шпатор. Плюньте, Алексей Донатович. Мало ли г. на на свете…

Пока Мусенок палил словами в массах, Щусь нашел его «газушку» и дрыхнувшего в кабине шофера.

Щусь. Брыкин…

Брыкин. Я здесь! Я не сплю!

Щусь. Чего не в кузове-то? Там кровать и три одеяла.

Брыкин. Не положено. Там партийная литература хранится. А вам чо надо-то, товарищ лейтенант?

Щусь. Да вот пришел с тобой выпить за здоровье начальника твоего.

Брыкин. Я за него могу рази что ссаку пить.

Среди всех ненавидящих Мусенка людей, лютее Брыкина никто его ненавидеть не мог. Мусенок упорно дни и ночи перевоспитывал шофера, но по молчаливому его сопротивлению чувствовал, что так до сих пор и не перевоспитал.

Брыкин. Вот послушай, послушай, лейтенант. Он ведь на людях-то один, по-за людям-то другой. Скажу я те, лейтенант, одному те токо и скажу: нет ничего на свете подлее советского комиссара.

Щусь. Говорят, начальник твой любит водить машину?

Брыкин. А как жа!? Ка-а-ак жа! Чтоб народ видел, какой он старатель. Ох и хи-и-и-трай же, паразитишка! Проедем все хляби, кочки да заносы – спит в кузове, но как в гарнизон иль в расположение какое въезжать, канистру под ж. пу и пошел рулить! Без канистры-то руля не достает.

Щусь. У «газушки» одно колесо приспущено.

Брыкин. Ну и глаз у тя!

Щусь. Чего не накачаешь? Обленился совсем?

Брыкин. У него обленисся! Баллон утром прокололо, надобен газовый ключ, мой спер кто-то, ну и…

Щусь. Брыкин! Землячок! Сейчас ты ложишься спать, так?

Брыкин. Так.

Щусь. Вечером, желательно поздним, ты идешь в парковую батарею за ключом. Так?

Брыкин. Та-а-ак.

Щусь. Получишь ключ в инструменталке и непременно, непременно распишешься за его получение и как бы между прочим спросишь у кладовщика время, понял?

Брыкин. Та-а-ак. А ты чо, лейтенант? Ты чо?

Щусь. И не торопясь, не торопясь пойдешь обратно, старайся людям на глаза попадаться… Потрепись с кем-нибудь, чтобы ключ у тебя видели.

Брыкин. О-о-ой, лейтенант, о-о-ой! Ты чо задумал-то, о-о-ой! У меня ж баба, парнишка растет!

Щусь. Ладно, Брыкин, считай, ты меня не видел.

Брыкин. Погоди, лейтенант, погоди… Ну все! Все правильно! Нельзя такой твари по земле ползать, нельзя! Он столько зла уже наделал, и ишшо наделает… Все! Давай лапу, лейтенант!

Щусь. Брыкин! Боец! Во всю жизнь нигде ни слова.

Брыкин. Да пусть меня на куски режут!

Щусь. Будем надеяться, до этого не дойдет.

Как стемнело, Щусь подошел к «газушке» Мусенка. На сиденье лежала записка: «Ушел за ключом. Боец Брыкин.» И приписка рукой вельможного сиятельства: «Разгильдяй ты, а не боец! Вернешься, сразу езжай на место, я лег спать. Завтра будешь иметь со мной беседу». Щусь влез в кабину «газушки» и давнул на стартер. Схватило сразу. Он выдохнул, отбросил из себя воздух и вместе с ним всякие колебания. Подождал, пока прогреется мотор, нашел рычаг переключения скоростей, попал, кажется, на вторую. Ну ничего, полегоньку, потихоньку и на второй передаче довезет машина куда надо нетяжелую кладь. Щусь выбрал уклончик покруче с неровностями и сивыми кочками, разогнал машину и легко выпрыгнул из кабины. Беспризорную машину поволокло, погнало под уклон, все быстрее и быстрее, наконец, раздался взрыв и повалил удушливый, порченым грибом отдающий, дым. Щусь поднялся, поглядел вниз, дождался, когда вспыхнут и догорят останки машины, и неторопливо пошел в казарму.