Прокляты и убиты - Татьяна Уфимцева

Но растерянный Рындин продолжал стоять столбом.

Щусь. Тебя же вместе с твоими святыми в первом же бою прикончат.

Рындин. На все воля Божья.

Щусь. Ладно, отправляйся в казарму. Васконян! Ты тоже. Чтобы строй не портили.

Булдаков. А я?

Щусь. А ты тренируйся вон на чучеле.

Шпатор. Нету чучела. Испластал он его вчера штыком, памаш. Чинить надо.

Щусь (махнув рукой). Иди.

«Ну зачем все это, зачем? – думал он – почему ребят сразу не отправили на фронт? Зачем они тут доходят, занимаются шагистикой? Землю многие копать и так умеют, штыком колоть, если доведется, война научит. Зачем?» Ответа Щусь не находил.

Шпатор. Слышь, товарищ лейтенант. Убери ты Булдакова из роты, Христа ради.

Щусь. Куда я его уберу?

Шпатор. Да хоть к минометчикам, хоть к летчикам, хоть к бабам в прачечную! Сил ведь больше нет терпеть, памаш!

Щусь. Скажи, пусть идет в мою землянку дежурным.

Булдаков на новом посту хорошо себя почувствовал. Кого-то обманул – привезли к землянке воз сухих дров. И была еще Булдакову дикая удача: упер с кухни цельного барана! Наворовал в столовке перца и затушил барана с картошкой. Щусь вернулся вечером, дух в землянке – аж слюни текут. Понимая, что барана Булдакову не на складе выдали, Щусь, укрощая себя, подсел к столу и выудил из-под топчана поллитровку.

Щусь. Наливай, давай.

Чокнулись, выпили, помолчали.

Булдаков. Я ить видел ее, поллитровку-то. Но вишь, сдюжил – такой я человек. Ни о чем не беспокойся, полководец. Ежели попутают, пусть шкуру сдерут – не выдам. Ты ешь, ешь, я уж закусил, стряпка живет тем, что нанюхается.

Он разлил остатки водки по кружкам.

Булдаков. Ты меня при отправке на фронт не выписывай от себя. Тама я никого не брошу, раненого вытащу из любого огня… А из землянки меня удали. Всеш-ки не по мне печки топить, посуду мыть. Надо – еды, горючки всегда добуду, но прислуживать стыжуся. Колю Рындина возьми сюда. Его надо беречь. Таких великих, порядочных людей на развод надо оставлять. Выводятся они в нашей державе, их и на войну и в тюрьму в перву очередь… э-эх, у бар бороды не бывает – усы…

Булдаков – человек союзный. Отправляясь в казарму, завернул в газетину два куска мяса.

Рындин. Ляксей, лезь сюды. Мы тебе место заняли.

Булдаков. Нате вот, жрите.

Рындин и Васконян живо расправились с мясом.

Еремей. Товарищ старшина, мы больным отделили котелки, как с пайкой Петьки Мусикова быть?

Шпатор. Сами съешьте.

Сергей. Дак он же тоже хворый.

Шпатор. Он отпетый симулянт и никакого ужина ему не будет, памаш. Хлеб отдайте паразиту, и будя с него.

Серега с Еремеем живо принялись за кашу.

Мусиков. А где мой ужин? Пайка моя солдатская, кровная где?

Ложки в руках Снегиревых замелькали быстрее.

Мусиков. Че сурлы воротите? Сожрали мою пайку? И не подавились? Товарищи, называется, ишшо и концамольцы, небось, б…и! П. делякнули пайку и хоть бы хны!

Еремей. Скажи спасибо, хлеб принесли.

Мусиков. Хлеб? Принесли? А кто корку всю обкусал? Кто? Я больной, но не слепой!

Еремей. Ты поори, поори. С нар стащим.

Сергей. На улицу вышибем. Долаешься.

Мусиков. Меня? С нар? А этого не хотите? Эй ты, усатый таракан! Отдай мою пайку! Притаился! Нажрался чужой каши, воняешь теперя на всю казарму! Так полагается в Совецкой Армии? Сталин че говорит?

Талгат. Зачем кричишь? Отбой была. Сыпать надо.

Мусиков. Тут советского красноармейца обокрали!

Шестаков. Кто обокрал?

Мусиков. Старшина обокрал! Пайку мою сбондил!

Шестаков. Какой старшина?

Мусиков. Известно какой! Один он тут, усатый таракан!

Шестаков. Кончай орать.

Мусиков. А-а-а-а! Над больным человеком издеваются-а-а-а!

Булдаков. Закрой хлебало, а то щас измордуем, как Бог черепаху!

Бойцы начали спинывать Мусикова с нар, но тот уцепился за столб руками и ногами, как паук.

Мусиков. Убива-а-а-а-ют! Карау-у-у-ул!

Из каптерки в кальсонах, со своим котелком выскочил старшина Шпатор.

Шпатор. Товарищи! Люди добрые! Кто-нибудь… Кто-нибудь… сбегайте на кухню… в счет моего завтрака… милостью прошу…

Братья Снегиревы побежали на кухню и принесли котелок с кашей.

Заморыш Петька Мусиков родом был из архангельского леспромхоза с неприличным, считай что, названием Маньдама. Был он пятым ребенком в семье, заскребышем, «слетком», как звала его мать. Нечаянно сотворенный и не по желанию рожденный, Петька путался под ногами, никому не нужный, всем надоевший. Мать его молила у Бога смерти «малому паршивцу», а когда подрос, говорила: «Хоть бы нибилизовали куда». Как он рос, чем лечился, где ел, где пил – ни мать, ни братья не знали. Украл он однажды папиросы у брата, но облевался от противного табака, и курить бросил. Попробовал Петька и водки, но тоже облевался – и от водки его отворотило. Попробовал и бабу в женском общежитии – пьяная баба была и пахло от нее дурно – и хотя Петька ничего не понял, да и баба не проснулась, и он чуть было тоже не облевался, но к бабам его с тех пор тянуло. И вот турканый-перетурканый, битый-недобитый, оказался Мусиков в первой роте двадцать первого полка. В жизни роты он не участвовал, правил никаких сроду не знал и знать не хотел.

Мусиков. А жиров-то хер ночевал! Слизали! Где вот справедливость? Это товаришшество? Имя что больной, что не больной… Сталину буду писать.

Кормежка в столовой скудела, нормы закладок в котлы убывали, животные жиры и мясо заменялись какой-то химической смесью, именуемой словом «лярд». Каша становилась все ближе к размазне, в жидком супе уже не рыбий кусок плавал, а какое-то бурое крошево то ли крупы, то ли картошки. Дежурства на кухне солдаты ждали как праздника. Выпадало дежурство примерно раз в месяц, и тем дороже был праздник. Лешку Шестакова назначили старшим наряда в овощной цех. Он быстренько поставил варить картошку для себя и своего наряда – Талгата и братьев Снегиревых. На разгрузке Лешке дали добрую горбушку хлеба, он тут же разделил ее между бойцами.

Талгат. Пасиб, Лошка, бальшой пасиб. Самый замечательный продукция – килэп.

Шестаков. А если вдруг свинину дадут, будешь есть?

Талгат. Сайтын алгыр! Буду. Аллах разрешил из-за война.

Талгат упорно учился говорить по-русски, потому как старшина Шпатор ему внушал, что все команды на войне подаются на русском языке, и если скомандуют «вперед», а он побежит назад, тогда ему хана. Слово «хана» Талгат запомнил сразу и старшину называл «нашальник Хана».

На кухне было тепло, наряд дружно чистил картошку для закладки в котлы, и Талгат тихонько запел.

Талгат

Ортамызда толеген коп жил оттиНелер колип бул баска, нелер агугай

Шестаков. Громче пой, Талгат, скоро наша картошка сварится.

Талгат

Айын тусын оныннанЖулдызын туын солыннан.

Лешка снял с плиты котелок, растолок поленом картошку, раскидал по мискам. Плеснул в свою лярда.

Талгат. О-ох, Лошка! Мал-мал жадничать, много-много сортир бегать.

Шестаков. Да ниче, у северян брюхо закаленное, строганину едим с солью, с перчиком.

После сытной еды всех сморило, приткнулись кто где, спят.

Никогда у Лешки не было столько подходящего времени, чтобы жизнь свою вспомнить. Отец его был из ссыльных, большой, угрюмый мужик. С рыболовецкой бригадой он месяцами пропадал в устье Оби. Возвращался еще более угрюмый, швырял посередь избы матерого осетра да в грязной тряпице комок бумажных денег. И все это молчком, ни на кого не глядя. Однажды он не вернулся – утонул с артелью. Мать снова вышла замуж и родила одну за другой двух девчонок. Сестер Лешка любил, но с отчимом отношения не сложились. Помнил Лешка редкую ласку отца и слова его, однажды сказанные: «Ты че такой худой-то? Ты ешь, парень. Ешь, крепче будешь. Расейскому мужику надо быть крепким. Его такая сила гнет, что слабому не устоять». Помнил Лешка те слова, а теперь вот начал осознавать их глубокий смысл – припекло!

Шпатор. Эт-то что такое, памаш? Шестаков, почему у тебя люди спят?

Шестаков. Хотят, вот и спят.

Шпатор. А завалка?

Шестаков. Какая? Куда завалка?

Шпатор. В котлы! Я что ли обеспечивать завалку буду, памаш?