Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

— Налей, — велел Афиноген. Клава нацедила стакан и брезгливо подала Левиному гонцу. Она окончательно приняла сторону Афиногена, и теперь ее раздражали эти клевые мальчики, мешавшие их с Геной безоблачному счастью, пока, правда, туманному.

Афиноген с усилием поднялся и побрел следом за Феденькой. В коридоре он споткнулся и чуть не упал, ухватился за вешалку.

Лева восседал в кресле, раскинув руки, как Роланд после битвы. Колюнчик прикладывал полотенце к его разбитому, багровому лицу. Люба стояла у окна, спиной к ним.

— Сегодня у вас получилась осечка, хипари, — сказал Афиноген. — Сегодня тоскливый трудный день, я понимаю. Но в другой раз вам, возможно, повезет и удастся покуражиться втроем над одним. Удастся, я знаю. Однако мне вас жалко, вы жидкие ребята с сопливым нутром… И придет день, когда кто–нибудь поломает вам хребет окончательно. Запомни, Лева! Придет день, и твой хребет хрустнет, как яблоко.

Колюнчик не выдержал и затрясся в привычных конвульсиях искусственного освирепения, но, наткнувшись взглядом на посеревшее, тусклое лицо Афиногена, разом пришел в себя.

— Кто ты такой, — вдруг завизжала Люба. — Зачем ты пришел? Кто тебя сюда звал? Уходи! Уходи! Бандит проклятый!

— Успокойся, девушка, я ухожу! И тебе не советовал бы с ними оставаться! Разве что с Феденькой. И не ори — это неприлично. Тебе бы не кричать надо, а задуматься. Всем вам стоит подумать о себе, ребятки.

Он выпил, аккуратно поставил стакан на поднос и пошел к выходу. У дверей Клава его догнала, уцепилась за рукав, приникла жалобным телом.

— Можно, я пойду с тобой? — шепнула она. — Мне с ними скучно, Гена. Можно я тебя немного провожу,

— Нет, — сказал Данилов, — в другой раз.

Нагнулся и поцеловал ее сладкие от вина губы.

5

Афиноген опять брел по горячей федулинской улице. Солнце уже подкатилось к горизонту, и нежные, прохладные тени пересекли асфальт.

Незаметно для себя — без мыслей, без желаний — Афиноген добрался до Наташиного дома, поднялся на второй этаж и, не мешкая, надавил кнопку звонка. Отворила Наташина мама — Анна Петровна.

— Гена, — удивилась она, окидывая его настороженным взглядом матери и педагога. — Заходи, пожалуйста. Наташа дома, очень расстроенная… Очень расстроенная, Гена!

Хотя Анна Петровна приглашала его войти, но от двери не отступала и с нетерпением ждала объяснений. Дочь у нее была одна, а женихов — пруд пруди. Афиноген напрягся и расцвел самой своей беспечной улыбкой.

— Как ваше здоровье, Анна Петровна? Или, помните, приветствие скифов — велика ли ваша сила?

Педагог Гарова нахмурилась, а мама Наташи шаловливо погрозила мизинчиком. Раздвоение произошло незаметно для обоих.

— Гена, что с девочкой? Прибежала, заперлась в комнате и не желает со мной разговаривать.

— Не знаю, — сказал Данилов. — Может, обидел кто? Она такая деликатная.

— Вы проходите пожалуйста…

— Я тут постою. Попросите Наташу на минутку.

Педагог Гарова изобразила на лице сценку: «Как будет угодно, сударь!» — и, не притворяя дверь, направилась в глубь квартиры.

Наташа вышла на лестничную клетку спокойная, со строгим, изумительно прекрасным лицом, с распущенными волосами, в простеньком ситцевом халатике.

— Уже назюзюкался? — спросила она, взглянув мимолетно.

— Наташа!

— Когда это ты успел? Надо же, до положения риз. И жара нипочем. Принести компоту?

— Миленькая девочка из сказки! Красная шапочка.

1— Вот как. Не ври!

— Самая бесценная на свете. Я маме про тебя напишу. Я люблю тебя…

Наташа напряглась, чтобы уйти, но Афиноген ловко загородил ей дорогу.

— Пусти!

— Выходи за меня замуж, — сказал Афиноген, уста- вясь в пол. — Будем жить по закону, если тебя не устраивает гражданский брак. По документу будем жить.

Наташа бельчонком металась в опутывающих ее сетях. Безумная гордость и робкая надежда гоняли ее сердечко по кругу, как маленький резиновый мячик.

— Какой ты муж, — ответила она, — ни одному твоему слову нельзя верить. Кругом подвох. Ты замучил меня, Гена. Лучше уходи! Уходи и не приходи. Я не умею, как ты, всегда смеяться. Может быть, я и глупая, но мне хочется знать точно, что и как… Я же не кукла.

— В четверг пойдем в загс, — сказал он. — Но не раньше.

— Если бы я могла, то убила бы тебя!

— В четверг, — повторил Афиноген. — Во вторник у нас профсоюзное собрание, а понедельник — сама понимаешь — черное число. И в среду никак нельзя, у меня банный день.

В Наташиных глазах встали светлые слезы. Он готов был за каждую слезинку умереть по разу. Он глядел, мягко улыбаясь, на ее чистое лицо, и постепенно Наташа успокоилась, щеки ее порозовели.

— Не надо, милый, — попросила Наташа. — Не смотри так на меня. Не надо.

— В четверг я зайду за тобой в десять утра, — сказал Афиноген. — Давай сверим часы.

По ступенькам он спускался осторожно, невольно почему–то припадая на левую ногу. Уже выходя из подъезда, услышал, сверху хлопнула дверь. Он подумал: «Наташа! Красная шапочка. Помяни меня в своих молитвах, нимфа».

5

В это время Петр Иннокентьевич Верховодов вспоминал вот что. В один из дней мокрой осени сорок второго года ему приказали протянуть телефонный провод к расположению соседнего полка. Напарником он сам выбрал сосунка Пруткова, который вечером только прибыл к ним, как успел выяснить старшина Верховодов, прямо из объятий папочки–архитектора, из богатой столичной квартиры, где он прожил, ни о чем не тужа, ровно семнадцать лет. Пруткова знобило, то ли от страха, то ли от холода, он подрагивал нервно, как стебелек на ветру, и взглядывал на старшину дерзкими немигающими очами. Невыясненным оставалось, как он попал в действующую армию, почему его прислали сразу на передовую. Любопытный старшина и собирался порасспросить мальчишку по дороге.

Было туманное скользкое утро с мерзлым поганым колючим дождиком. Путь их лежал через небольшую березовую рощицу, странным образом совсем не затронутую недавним артиллерийским адом.

— Неужели, — приступил Верховодов, — у вас имелось шесть комнат и рояль? Прямо в гостиной?

— Да, — ответил Прутков с гордостью и вызовом, горбясь под тяжестью непривычной амуниции. — Что тут такого? У меня папа известный ученый и мама преподает в консерватории. Им положено.

— Понятное дело, таким родителям… А где сейчас отец–то?

— На фронте, где же быть еще.

Верховодов усомнился. Известные ученые вряд ли воюют на фронтах.

На опушке они приладились отдохнуть. Верховодов привалился спиной к большому корявому пню и стал перематывать портянку. Сосунок Прутков стоял рядом в обвисшей шинельке и вглядывался в дальний край леса. Дождик почти прекратился, роился в воздухе, не доставая до земли.

— Там фрицы? — спросил мальчик.

— Сядь! — резко приказал старшина. — Не торчи! Тут не папашина квартира тебе.

Прутков послушно шмякнулся прямо в липкую грязь.

Он уныло поглядывал на Верховодова, и лицо его поземлело.

— Сейчас я умру, — плаксиво протянул он, — сейчас мне крышка. Сейчас вот, я слышу, чувствую!

Верховодов хотел выругаться, а то и врезать разок мальчишке за панику, но язык его чудно заклинился во рту и руки опустились. Он увидел перед собой не юное, а перекошенное сизым ужасом лицо. В мокрой тишине возник сиплый звук, щелкнула хлопушка мины, и Верховодов повалился набок, в пустоту. Взрывом вырвало, срезало, как лезвием, пень за его спиной. Когда он очухался и сел, Пруткова рядом не было. Его вообще больше не было нигде. А на том месте, где мальчик чутко издалека услыхал свою смерть, из бурого месива земли и крови торчала грязная без пальцев и кожи худенькая рука с прилипшим к кисти проводом.

Верховодов покачал головой, потом дообернул запачканную глиной портянку и потянул катушку дальше. В роте не сразу разобрались, что он контужен, и ротный долго с пеной у рта требовал у него каких–то сведений. Петр Иннокентьевич в ответ лишь улыбался, пританцовывал, ему не терпелось вдарить чечетку, и воинственно мычал. Он онемел на два месяца.

Впоследствии Верховодов рассказывал этот случай по–другому. Будто бы они были хорошими друзьями с солдатом Прутковым, чуть ли не братьями. Будто бы отчаянный хлопец Прутков неоднократно поднимал взвод в штыковую атаку и только благодаря его, Вер- ховодова, постоянной опеке долго оставался цел.

Будто бы он схоронил младшего брата на светлой поляне и в изголовье укрепил жестяную звезду. Верховодов тщетно обманывал свою память. Он не хоронил брата, а уходил, танцуя, по стерне, тянул катушку, бежал от страшной, сине–желтой, в травинках и грязи тонкой торчащей руки.

От бреда памяти его избавил звонок. Прибыл верный обещанию Афиноген Данилов.