Романс с голубоглазой Эстонией - Валерий Рощенко

– Какое заявление, Сергей Филиппович?

– Какое, какое! Он ещё спрашивает!.. На дембель, ё-п-р-с-т! Куда ещё?!..

Думаешь, командующий спустит на тормозах?.. Не надейся!

– Да не было в моём выступлении ничего крамольного, – возразил я.

– Ты ещё крамольного захотел?!.. Вот пускай он сам и решает, может и оставит. Парень ты, в общем, не зловредный, и торпедист отличный. Не будь мальчишкой! Мы с командиром тоже должны себя обезопасить, правильно?!.. Тут – твое заявление на ДМБ; значит, давно человек подумывает о гражданке, потому и скатился с катушек. Мы с Семен Семенычем вроде уже ни при чём. Верно?!.. Так что, всем будет лучше, – замполит больше поглядывал в окно, чем на меня, сидящего напротив. – Или – как думаешь, – спросил он уже тоном жестокой полемики, – кто-то нам будут в карман какать, а мы утираться белым платочком?!.. Не-ет!.. Начитанностью хотел блеснуть?!.. Вот и блеснул!.. Эта горбачёвская «перестройка» многим мозги затуманила. Думаете: новые времена – можно молоть что попало?!.. Ну, так как – будешь писать заявление? – он глянул на меня в упор.

– Давно подумывал о серьёзной учёбе, – кивнул я, – да все решимости не хватало…

– Вот, и отлично!.. Строчи!

Я достал из письменного стола лист бумаги, тут же, не отходя от кассы, набросал заявление с просьбой о демобилизации по «сложным семейным обстоятельствам».

– Ха! Ничего лучше не придумал?! – замполит хмыкнул, но лист спрятал в кармане белого кителя. – Ла-адно, – произнес он уже по-свойски. – Так-то оно лучше. На нас, стариков, Боря, не обижайся. Характеристику черкнем тебе нормальную. Что можем – сделаем. Ничего, не пропадёшь. Такая наша се-ля-ви!.. Против ветра писать никому не удаётся… А потом – какие твои годы?! – он поднялся из-за стола. – Поедешь домой, на Волгу, с месяцок погуляешь, найдешь работёнку, женишься. Ещё, может, нам спасибо скажешь. Вся жизнь впереди… Так что забудешь ты свою подлодку, учебный центр Палдиски, подъемы, погружения… В общем, не поминай, как говориться, лихом, ё-к-л-м-н-п-р-с-т!..

Едва дивизионный покинул мою каюту, как постучал вестовой. Он подал письмо из дома. Вот оно слово в слово:

«Здравствуй, Борис! Не знаю, как и начать. В общем, конечно, ты бы никогда не узнал ничего, если бы жив бвл Владимир Егорыч, потому что сначала ты был маленький и было жалко, потом учился в школе и не хотелось тебя травмировать. А теперь ты самостоятельный человек, офицер, служишь в подводном флоте, и должен нас понять правильно. Я все пишу «нас», хотя Владимира Егоровича уже нет, земля ему пухом! Пойми: у нас теперь свои дети, они тоже выросли и хотят жить самостоятельно, хотя, конечно, ты нам тоже не чужой. Так что, пора и тебе знать правду. Потому что так дальше нельзя. И не надо отчислять нам из своего жалования, мы вовсе не нуждаемся. Ты молодой, тебе самому деньги нужны. А у меня хорошая пенсия, да и родные дети помогут, если что. Конечно, тридцать лет назад была веская причина, по которой мы с Владимиром Егорычем взяли тебя из детдома и усыновили как родного. Потом у нас у самих пошли дети, сдавать обратно в детдом было вроде неудобно. Потому как ты знаешь, на какой работе находился Владимир Егорович, да и привыкли мы уже, не без того, ты стал большим и помогал по хозяйству. А теперь Владимира Егоровича нет, и я не хочу идти против своих детей и держать камень на сердце. О твоих родителях нам мало что известно, кто они и что. Муж хотел усыновить круглого сироту, чтобы потом, когда вырастешь, тебе некуда было ийти. Бумаги, которые нам выдали на тебя, потом куда-то пропали. В общем, я их не нашла. Может Владимир Егорович сжёг. Ты был совсем крошкой, годика два; мама твоя умерла, потому-то и сдали тебя в детдом. И отец твой погиб раньше, кажется. на Балтийском море, когда служил. Он тоже был моряк, как ты, мичман или офицер. Помню, что отчество твое совпадало, и нам не надо было переделывать метрические. Маму твою звали Лилией. А фамилия – Дождёвы. Или может Ливнёвы, в точнсти уже не помню…

Конечно, ты можешь наводить справки о своих родителях, если захочешь, мы не в претензии. Единственное о чем просим, чтобы ты оставил нас в покое и не мешал в дальнейшем. Мы вырастили тебя, воспитали, дали образование, и не надо возбуждать никакого шума, тем более, что Владимира Егоровича уже похоронили. Земля ему пухом!.. Мы тоже мешать тебе не будем. Живи, служи, руки-ноги есть, всего добьёшься. Способности у тебя есть, и голова светлая. Так что денег больше не высылай, будем отправлять обратно, потому что не надо. Не обессудь, если что не так. Строй своё счастье, устраивай жизнь, все у тебя будет. Зачем нам и дальше так мучиться?!

Остаёмся твои хорошие знакомые Перепёлкины А.П., Г.В., Т.В.

Город Саратов и дата.»

Сначала я подумал, что это розыгрышь. Неумный, жестокий, какие бывают в армии, но всё-таки розыгрыш. Кто-то в отместку, к примеру, за золотые адмиральские часы мог воспылать неуёмной завистью…

Подумав, я сел на пригородный поезд и поехал в Таллинн, всего-то сорок пять километров. На междугородном переговорном пункте раз десять вызывал Саратов. Трубку брали, спрашивали – кто, и тут же клали на место. До меня стало доходить, что это вовсе не шутка. Конечно, иногда раньше у меня возникали подозрения, что не все ладно в семье Перепёлкиных, но я предпочитал добросовестно заблуждаться, чтобы не вскрывать шепетильную семейную тайну, если она существует. А как иначе?! Не мог же я допустить, что меня на протяжении долгих лет обманывают. И кто?.. Отец и мать?!.. И теперь, выходит, этот нарыв лопнул!..

Никогда не слышал, чтобы кто-то на свете получал подобные письма. Значит, мне одному такая великая честь!.. Неужели мир устроен так, что в мгновение ока может обрушить на человека невообразимо страшное испытание? Да ещё посмеиватся над тем, как он с ним справится. Если, конечно, справится вообще…

Вся моя прошлая жизнь, точно магнитофонная кассета с порванной лентой, убыстряясь, закружилась перед глазами…

8

Прошло всего три дня, а мне кажется, что я отмахал несколько световых лет и нахожусь в новом измерении, в другом мире. Никогда, вот так запросто, я не мог сесть за письменный стол и предаться дневнику, не опасаясь, что первую же мысль спугнёт гневная трель боевой тревоги или чей-то любопытно-насмешливый взгляд из-за спины. Нынче все по-другому. Я один. У меня тихая пристань в виде комнатушки в таллиннском рабочем общежитии, за окном белые груды облаков, зелёная стена соснового лесопарка, а левее, в низине, между мысом Рока-ал-Маре и лесопарком, мерцает изумрудно-стальная стремнина моря. Стёкла в окне подрагивают от проносящихся по Палдискому шоссе грузовиков, но всё равно это – тишина. Во мне ещё трепещет каждая жилка, будто я только что переступил через страшную пропасть, а переступив, оглянулся и увидел, в какую бездну мог скатиться. В ней – все в тумане, как и в моей прошлой жизни. Одно я вижу отчётливо, как прощался с подводной лодкой…

Сине-белое полотнище военно-морского флага, увенчанное оранжево-черной гвардейской лентой, щелкало над головой. Огнеликий гюйс на носу субмарины, похожий на летнюю девичью блузку, вытянулся на ветру.

– Смирна-а! – кавторанг Косторжевский, проходя вдоль строя выстроившихся на юте матросов и офицеров, командует зычным басом: – Демобилизованные по приказу министра обороны СССР… на-а… ле – во!.. На пирс ша-агом ма-а-аррш!..

Козырнув флагу мы сходим по гулким сходням. На секунду в памяти всплывают тревоги, авралы, срочные погружения, на душе становится щемяще-тоскливо. На пирсе мы останавливемся. Командир лодки, заметив мое смятение, подходит на выгнутых, как у кавалериста, ногах, подаёт мне руку.

– Ну, что, студент, загрустил? Жалко расставаться? То-то! Сам виноват. Никто тебя за язык не тянул. Спорить с адмиралами все равно, что против ветра… Скажи спасибо, что так обошлось. Гляди, сколько у тебя попутчиков!..

Он кивает на матросов-дембелей, закуривающих первую сигарету на гражданке. Пожать мне руку подходит и замполит.

– Ну, бывай, Борис Перепёлкин!.. Задал ты нам перцу, ё-у-к-л-м-н. Мой тебе совет, Боря: не высовывайся впредь, живи тихо-мирно, главное – язычок попридерживай. Перестройка-перестройкой, а язычок все равно надо придерживать.

За ним гуськом подходят другие офицеры. Все молча жмут мне руку, только Маркс Осадчий, только что вернувшийся из отпуска, допытывается:

– Слушай, Боб! В чем соль спора с этим адмиралом?.. Я слышал, что ты самому командующему фитиль вставил на политсеминаре?.. Да, ладно!?.. Ну, держи петуха! Не на век прощаемся. Я тоже, между прочим, скоро подам на дембель. Если так пойдет!..

Провожающая нас команда, заслыша трель звонков громкого боя – «кораблю к бою и походу изготовить», стемительно возвращается на лодку, разбегается по постам и заведованиям. На пирсе становится пустынно и грустно, как на футбольном поле после матча. Белая чайка, планируя, садиться на причальную тумбу…