Моя легендарная девушка - Майк Гейл

У меня зачесалась нога, поэтому я стянул носок и потер ступню.

— Ты продержишься? — спросила Алиса. — У тебя такой подавленный голос.

Я честно сказал, что не знаю, и объяснил суть своей проблемы. Разумеется, я начал преподавать, еще учась на курсах, но теперь все было совсем иначе. По-настоящему. От меня зависело, смогут эти дети сдать экзамены или нет. Если я окажусь дерьмовым учителем, последствия моей некомпетентности будут ужасными.

— Представь себе, что из-за меня тридцать подростков завалят выпускные. Тридцать человек будут обречены на дрянную работу или вообще останутся безработными, и в конце концов все они докатятся до полной нищеты. Через пять лет добрая половина из них заведет детей, их семьи будут вынуждены жить на пособие. Допустим, я проработаю учителем несколько лет, значит, заваливших экзамены будет в несколько раз больше. Таким образом, я вызову куда более существенный скачок безработицы, чем все лейбористы и консерваторы со времени Второй мировой.

— Ты преувеличиваешь, — возразила Алиса. — Пора научиться принимать жизнь такой, какая она есть. Ты взрослый человек, Вилл, а ответственность — неотъемлемая часть взрослой жизни.

— Ты знаешь, о чем я, — сказал я, стягивая второй носок и почесывая ногу между пальцами. — Эти дети будут знать только то, чему я их научу. А что, если учитель из меня паршивый?

Мне показалось, что Алиса не в состоянии меня понять. Поэтому я оставил попытки что-либо ей доказать и сменил тему. Еще полчаса она рассказывала, как недавно ей пришлось целый месяц жить в «Новотеле» в Петерборо, потому что она курировала там какой-то проект. Пока она говорила, я надел носки обратно, но зато снял брюки и завернулся в одеяло. Я жил в гостинице только один раз в жизни — мы с Агги насобирали четырнадцать купонов из «Дейли Телеграф» и смогли провести одну ночь в «Ноттингем Холидей Инн» за полцены. Уходя, мы утащили шампуни, шапочки для душа и даже маленький чайник, который оказался в номере. Это было потрясающе. Я уже почти собрался заметить, как это должно быть здорово — жить в отеле за чужой счет, но тут до меня дошло, что Алиса смотрит на вещи совсем иначе.

— А что Брюс? — спросил я, вспоминая, как я скучал по Агги, когда она уехала с матерью на две недели в Австралию или когда ее положили в больницу аккурат в мой двадцать второй день рождения. Ей тогда удалили зуб мудрости. Оба раза я так тосковал, что всерьез боялся умереть. — Он по тебе скучает?

— Да, скучает, — грустно сказала она. — По крайней мере, мне так кажется. Он хочет быть главным. Об этом я и говорила тебе на автоответчик. По-моему, он чувствует себя ущербным из-за того, что у меня все так хорошо складывается на работе. Он так убивается на своей, как будто пытается мне что-то доказать. Даже и не знаю, что. Возможно, что в семье кормилец — он. Как будто это важно! Он каждый день работает допоздна, а иногда — даже по выходным. Вот закончу с этим проектом — попрошусь в какое-нибудь отделение поспокойнее. Может быть, тогда у него пропадет желание со мной соревноваться и мы просто будем счастливы.

Мне показалось, в голосе Алисы появилась тревога, и я пожалел, что напомнил ей про Брюса и про то, что его нет рядом с ней. Чтобы скрыть свое беспокойство, она завалила меня ворохом забавных сплетен о спортзале, в который она теперь ходит, о своей подруге Тине, у которой случился роман с начальником, и поведала о планах поехать с Брюсом на рождество в Нью-Йорк.

Под конец, прежде чем повесить трубку, она заговорила о моем дне рождения.

— Я знаю, ты терпеть не можешь свой день рождения, Вилл…

— И еще крабовые чипсы…

— Но я…

— И тоталитарные правительства…

— …очень хотела…

— И когда пупок не ямочкой, а…

— …придумать что-нибудь…

— И фильмы Альфреда Хичкока…

— …особенное.

Я не смог больше ничего придумать.

— Надеюсь, ты не против?

Я негромко поцокал языком и сказал, что не против. Она отказалась уточнять, что имела в виду под словом «особенное», попрощалась и пообещала позвонить мне в день рождения. Положив трубку, я прошептал маленькую благодарственную молитву судьбе за то, что мне выпало счастье встретить этого ангела.

22:01

Пятница, вечер, самое горячее время. Клерки, рабочие, дворники, архитекторы и все остальные смывают с себя трудовой пот. Именно сейчас они наконец-то могут забыть, что они клерки, рабочие, дворники, архитекторы и черт-те кто еще, и вспомнить — может быть, впервые за пять дней, — что в первую очередь они люди.

Всю неделю я был Учителем. А сейчас мне хотелось быть Простым Смертным.

Мне бы быть сейчас с ними — клерками, рабочими, дворниками и архитекторами.

Мне бы сидеть сейчас в баре.

Мне бы отпускать с коллегами шутки про начальника.

Мне бы приняться за шестую бутылку «Молсон Драй»[19].

Мне бы танцевать сейчас где-нибудь.

Мне бы приударить за кем-нибудь.

А вместо этого я…

Пока все западное полушарие развлекалось и прекрасно проводило время, я сидел дома и бездарно время убивал. Вот почему из всех знакомых (не особенно, надо сказать, близких), какие значились в моей дурацкой записной книжке, — из тех, с кем я общался, только когда становилось совсем невмоготу, — застать никого не удалось. Из шести номеров один не ответил, в двух случаях со мной попытался поболтать автоответчик, а остальные оказались заняты. С автоответчиками я разговаривать не стал. Ни в коем случае я не собирался никому, а особенно тем, с кем редко общаюсь, объявлять, что в пятницу вечером, когда все нормальные люди отдыхают на полную катушку, я сижу дома и смертельно хочу с кем-нибудь поговорить.

Я посмотрел на часы и решил, что они врут. Набрал номер службы времени:

Точное время — десять часов, шесть минут, пятьдесят секунд.

На моих почти то же самое.

В подобные моменты одиночество кажется мне единственным другом, а собственная постель — наилучшим убежищем, куда можно спрятаться от всего мира. Пора было раскладывать диван.

Мой диван-кровать был отвратительным диваном и не менее гадкой кроватью. Дефис уравнивал эти два существительных, но ничего не мог поделать с тем обстоятельством, что лежать на этом предмете мебели было так же удобно, как на булыжной мостовой. Я сбросил на пол диванные подушки, и внутренности дивана открылись мне во всей их неприглядности. Каждый раз мне казалось, что именно сегодня у меня не хватит сил выдвинуть раскладную часть. Глубоко вздохнув, я потянул ее на себя. Диван протяжно скрипнул и неохотно разложился.

Я лежал на кровати в носках и в рубашке, укрывшись одеялом, и изо всех сил старался не обращать внимания на холод, а главное — забыть, от чего я прячусь здесь, под этим одеялом. Мне так хотелось услышать живой человеческий голос, что я не мог больше ни о чем думать.

Я включил радио в надежде, что там идет программа Барбары Вайт. Я всю неделю слушал ее передачу по «Центр FM». Барбара Вайт — «неповторимая ведущая» вечерней программы, куда звонили всяческие неудачники, психи, извращенцы и просто безнадежные идиоты и делились своими проблемами. Барбара умела давать советы не лучше, чем я — преподавать, но она выслушивала каждого, вставляла, где необходимо, сочувственные «ага» и «хм», а потом изрекала такой банальный совет, что я порой не верил своим ушам. Она была американка, и, наверное, только поэтому ей прощались столь бессовестно очевидные «откровения».

Барбара разговаривала с Питером, студентом из Ньюкасла-под-Лаймом, который только что закончил школу и поступил на инженерный в местный университет. Но нет ему счастья. Девушка, с которой он встречается вот уже семь месяцев, уезжает в университет в Абердине, и он очень волнуется, что пространственное разобщение пагубно повлияет на их отношения.

Я слушал эту жалостную историю и думал, насколько Питер наивен. Он встречается с девушкой меньше, чем нужно, чтобы выносить ребенка, а уже хочет каких-то обязательств. Я бы в его возрасте прыгал от радости, если бы вдруг представилась такая перспектива — приехать в университет холостяком, делать что хочешь, когда хочешь, вместе с тысячами таких же бесшабашных студентов, уверенных, что именно они изобрели секс, алкоголь и бессонные ночи, желающих веселиться не переставая — веселиться, веселиться, веселиться до упаду, а потом веселиться еще немного. Питеру гарантировано незабываемое время, может быть, это будут лучшие годы в его жизни.

Я так увлекся своей обвинительной речью в адрес собеседника Барбары, что прослушал большую часть ее ответа. Я услышал только:

— Ты ее любишь?

Питер ответил, что не знает, — он думает, что да, но он не сможет сказать наверное, пока не будет, вероятно, уже слишком поздно. Когда Барбара объявила перерыв на рекламу, зазвонил телефон.