Генезис - Гелий Рябов

Лена приоткрыла двери кабинета: «К тебе…» — и пропустила «монумент» шкиперского обличья, поздоровались, «монумент» представился: «Горяинов, сотоварищ по несчастью, так сказать… — объяснил — как пароль произнес: — От Александры Аркадьевны. Гора — в общей камере, там человек двадцать, кого только нет! Но к нему хорошо относятся — он стихи читает, к тому же Александра Аркадьевна выписала журналы, там, знаете ли, свободного времени много, трехнуться можно, так что любая дрянь — восторг! Кстати, если сядете — велите выписать как можно больше! Только этим спасетесь, там интеллигенцию не любят. А я, собственно, что? Вы все знаете, повторяться не стану, такой вот факт: унесли мои вещи в машину — пять ящиков серебра…» — «Откуда у вас серебро?» — «Родителей, незапятнанное наследство, можно свидетелей допросить, соседей, они это серебро — ну хотите верьте, хотите нет — еще до моего рождения видели у родителей, а я только наследник. У меня сто девяносто и двое детей». — «Тогда какие у вас проблемы? Недоразумение…» — «Ошибаетесь. Они положили ящики в машину и вернулись. Говорят: ты в какую компанию попал? В какую? — спрашиваю. Ты знаешь, что, например, Лагид в сорок седьмом был арестован, и знаешь кем? Не нами, понял? Теперь притри к носу: защищая Лагида, ты что делаешь? А? Дошло? Вот и хорошо. Ты, говорят, и мы — это одно, даже если ты и заблудился, а эти, говорят… Эти, мол, совсем другое. А чтоб ты поверил, что мы тебе свои в доску — сейчас все твои ящики возвращаем, только честно пообещай, что компашку эту ты нам просветлишь». — «Просветлили?» — «Я к вам не за оскорблениями пришел. Нет. Не просветлил. Серебришко мое увезли, а по дороге к вам два „жигуля“ — на кольце — выталкивали мою „Волгу“ в поток, едва от них ушел. Кто это был?» — «Хулиганы». — «А если серьезно?» — «Послушайте, Горяинов, что бы я сейчас ни сказал — ответа вы все равно не получите, вы же не за подтверждением собственных мыслей пришли? Идите в прокуратуру». И Горяинов ушел, но — ненадолго.

Он поднял Глебова с постели в четыре часа утра и, торопясь, захлебываясь словами, сказал, что заявление прокурору отнес, но дело совсем не в этом, тут случилось такое… Глебов поехал на встречу — на другой конец города, к площади, на которой возвышалась колонна в виде длиннющей фрезы, на торце которой изготовился к прыжку в воду некто в водолазном костюме. Около монументального Горяинова шмыгал взад-вперед худенький человек с мушкетерской бородкой, Глебов его часто встречал в комиссионном. Коллекция у бородастенького была, как слышал Глебов, небольшая, но принципиальная: только прикладное и не моложе восемнадцатого века. «Коркин повесился? — хмуро изрек Глебов. — Ребята, жить не даете, поспать-то я имею право?» «Тут такое…» — повторил Горяинов и, под частые и синхронные кивки Володи Хромова — так звали очередного потерпевшего, рассказал, что час назад позвонила задыхающаяся от астмы мама Володи и прерывающимся от ужаса голосом сообщила, что сын заперся в ванной с бельевой веревкой и, наверное, повесится. Примчался, выволок бьющегося в истерике Володю из ванной и повез на телеграф. Послали телеграммы в четыре адреса. Суть такая: Коркин остановил около дома, посадил в машину, привез на службу, там, в кабинете, ждали еще четверо, один представился следователем, которому поручено расследование, потребовали признания, допрашивали четыре часа без перерыва, один устанет — второй подключается, остальные на подхвате. Объяснили: не дашь показаний против антикварных гадов — коллекцию отберем, домой не отпустим, матери некому будет ингалятор подать, она умрет, а на чьей это будет совести? Так что лучше оказать содействие, дело-то — правое?? «И он… — Горяинов с сожалением посмотрел на Володю, — содействие им оказал». «А что мне было делать… — Володя не поднимал глаз, — мама ведь…» И в самом деле, филиппики здесь были бесполезны. Глебов поежился — поехал в одной рубашке, холод забирался за ворот, растекался по спине. Астма… Черт бы ее взял совсем, ему ли не знать, что это такое… От одного только взгляда на стакан с холодной водой поднимается к горлу тяжкое удушье, синеют губы. Слава Богу, нашелся добрый человек, страстотерпец Михаил Юрьевич, врач, открывший метод борьбы с этим неизлечимым недугом. Вылечил Глебова. Но порекомендовать его матери Володи нельзя — не разрешают применять метод без проверки, а проверка… «Прихожу в больницу, — рассказывал Михаил Юрьевич, — в легочное отделение, заведующий — однокашник, вместе учились, кандидат медицинских наук. Спрашиваю: сколько у тебя умрет от астмы в ближайший месяц? Говорит, человек пять, а что? — Я их вылечу. — Несерьезно. — Вполне серьезно, говорю, и тогда кандидат суживает зрачки: пошел отсюда вон. Умрут и умрут. А выздоровеют — значит, выздоровеют. Без тебя, умника. Тут на подходе докторская и у сотрудников — кандидатские, и ты мне карты не путай!» Глебов зло посмотрел на Хромова: «Что вы им сказали?» — «Признался… то есть наврал, что люстру, которую мне променял Жиленский, я считаю подделкой, ну вроде бы смошенничал Жиленский». — «Вроде бы?» — «Вы не сердитесь, я же отказался». — «Утром будет знать весь город. — Горяинов с удовольствием потер руки. — Но это еще не конец?» «Начало», — буркнул Глебов.

И в самом деле — это была только интродукция. Позвонил Ромберг — вышестоящая прокуратура на жалобы отвечала одно и то же: все переслано «в город», там разберутся и ответят. Ромберг сказал, что звонил и выяснил: жалобы находятся у прокурора следственного отдела Татищиной. «Мне к ней идти, как вы думаете?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что пойду я». Лена ахнула: «С ума сошел, с чего ты взял, что она станет с тобой объясняться? У тебя мания величия!» Но Глебов не внял.

Это было двухэтажное здание помпезной архитектуры — в конце прошлого века его занимал удачливый мануфактурщик. Милиционер объяснил, куда пройти, Глебов отыскал табличку «Приемная», вошел, здесь понуро обреталось по стульям человек десять, и стало ясно, что в общей очереди ничего не светит. «Мне нужно к Татищиной», — объяснил Глебов пробегающей девушке; видимо, секретарше. «Она вас вызывала?» — «Нет, но у меня к ней очень серьезный разговор». «Гражданин; — девушка с едва заметной усмешкой посмотрела на Глебова, — надо, чтобы у Татищиной к вам был серьезный разговор, иначе вас не пустят». — «Что же, никаких исключений не бывает?» — «А вы представляете, что будет, если все с улицы попрут к прокурору? А что у вас?» — «Я по делу коллекционеров». Она с интересом посмотрела: «Это в связи с шайкой спекулянтов и жуликов?» — «Девушка, так их может назвать только суд, после приговора». — «Вы что, юрист?» Она решительно сморщила нос: «Попробую…» Минут через пять на столе у дежурного тренькнул телефон, и Глебова пригласили в 28-ю комнату, на второй этаж. Вошел, представился, выглядела она на 30, ничего, симпатичная, пригласила сесть, протянула руку: «Давайте». «Собственно… что?» — растерялся Глебов. «Заявление или что вы там принесли?» — «Ничего». — «Товарищ Глебов, мне не до шуток». — «Мне тоже». — «Что вы конкретно знаете, по эпизодам?» — «Вы хотите меня допросить?» — «Допрашивать вас будет следователь, который ведет дело». — «Мне с ним говорить не о чем, он арестовал Жиленского и доверия не заслуживает». — «Знаете, ваше доверие не требуется». — «Вы все же позвольте мне объясниться, я буду краток». Она пожала плечами и кивнула, и Глебов сказал, что, по его мнению, в основе дела либо недоразумение, либо провокационная злая воля. «Чья?» — «Это вы должны выяснить — кто действует методами насильственными, беззаконными, кто создает ореол недоверия, ненависти, подозрительности — а как еще оценить разговор о Лагиде? Угрозы продавцам магазина? Попытку воздействовать на сына тем, что он станет виновником смерти собственной матери? А разве не гнусность — предложить Горяинову оболгать всех, чтобы спасти себя?» Она взглянула оценивающе: «Следует воздерживаться от эмоций, похожих на клевету. Хотя бы один факт?» Глебов рассказал о паспортах, их изъяли у всех, хотя это строжайше запрещено. «И что же это, по-вашему?» — «Психологическое давление. Взбудоражить, выбить из колеи, напугать — в мутной водичке рыба легче ловится». — «Паспорта вернут завтра же, я не знала, в жалобах они об этом не пишут». — «Они пишут о более важном! Скажите, зачем понадобилось изымать письма Ахматовой, книги, деньги — до последней копейки?» — «Я не следователь, задайте этот вопрос ему. — Татищина улыбнулась: — Хотите правду? Пока не истечет законный срок расследования, мы Ничего не выясним. Вы думаете, почему прокурор согласился с обыском? Поставьте себя, на его место: приходит представитель розыскных органов, говорит, что располагает достоверными данными о том, что коллекционеры давали взятки должностным лицам комиссионного магазина — при покупке, при сдаче на комиссию, и как же, по-вашему, должен поступить прокурор? Отказать? Оперативный работник утверждает: доследственная проверка свидетельствует, что коллекционеры хранят валютные ценности, огромные суммы денег, и все это можно обнаружить внезапным обыском». — «Прокурор должен потребовать гласных доказательств, это его обязанность по закону». — «А в законе и сказано: „имея достаточные основания полагать… производит обыск“, вот, читайте», — она протянула Глебову Уголовно-процессуальный кодекс. Он отвел ее руку: «Знаю наизусть. Но „полагать“ — не значит „предполагать“ или „догадываться“. Это — знать! На основании фактов, иначе прокурор становится соучастником преступления, вот и все!» Она долго смотрела на него: «Не знаю, что мне мешает составить протокол и зафиксировать ваши речи… Вы не думаете о последствиях, потому что плохо, простите, понимаете, где находитесь». — «В прокуратуре, которая обязана следить за исполнением закона всеми должностными лицами государства. Вот моя визитная карточка, здесь адрес и телефон, к вашим услугам». Глебов поклонился несколько более церемонно, чем следовало, и ушел. Дома Лена выслушала отчет и начала складывать белье в сумку. «Пригодится», — со значением объяснила она. Невеселая шутка, а задний ход давать поздно, даже если трамвайчик везет всех в тюрьму: неясный смысл происходящего, все Эти мелочи и пустяки высветились слишком очевидно, и теперь нужно сделать все, чтобы захлестнулась мертвая петля. Только вот на ком она захлестнется?