Генезис - Гелий Рябов

Время, в которое служил Глебов, было переломным. С одной стороны, нарастало неудержимое требование пересмотреть отжившие нормы, восстановить социальную и политическую справедливость, с другой… Первый раз в жизни — после окончания института и бесконечных теоретических словопрений, в итоге которых всегда выходило, что правда и честность — норма жизни, критика и самокритика — движущая сила общества, — осмыслил он ленинское высказывание о том, что старое в нарождающемся обществе всегда присутствует поваленным гробом. Бывали случаи, когда на допросах оперативники били допрашиваемых, стараясь не оставлять следов. Однажды Глебов присутствовал при обсуждении комбинации, в итоге которой надеялись наконец-то посадить некоего вора-палаточника; взять его, как ни бились, не могли, и вот придумали: задержанному за хулиганство двоюродному брату неуловимого преступника предложили выбор — подложить родственнику неисправный пистолет, чего было вполне достаточно, чтобы отправить того в лагерь, или самому проследовать по этапу. В то время оперативники не справлялись с потоком преступлений, не имели профессиональной подготовки, и если к этому добавить, что милицейское начальство рассматривало свою деятельность отнюдь не как социальную (однажды Глебов заговорил на совещании о социальном дне, и инструктор райкома раздраженно посоветовал выбирать выражения. «Социального дна у нас нет!» — с гордой уверенностью заметил он), то станет понятным и фатально-неистребимое сокрытие преступлений от учета, и неизбывная страсть к рапортам, донесениям об успехах, и желание во что бы то ни стало сделать карьеру, любой ценой. Не говоря уже о конечной псевдоцели: устранить из жизни общества не преступность, а всего лить миф: «пережитки капитализма».

О том, что преступления порождены несовершенством социального механизма, порочной системой распределения материальных благ, в то время никто не думал. Глебов вспомнил своего начальника: тонкого, длинного, в тщательно подогнанной форме, сына интеллигентных родителей, игравшего «Упражнения для фортепиано» Баха и потрясавшего этим не столько знакомых женщин, сколько начальство. Это был человек с удивительным нюхом, точнейшей ориентацией: если одновременно совершалось два преступления и следовало выбрать, куда обратить усилия, — колебания не возникало никогда. Однажды сообщили о краже радиоаппаратуры и сразу же — об исчезновении детской коляски из подъезда жилого дома. Что ж, коляска принадлежала семейству заведующего отделом исполкома, и все силы по тревоге были брошены на ее поиски. И однажды руководитель «компетентной организации» констатировал, что так называемая нехватка руководящих кадров — миф, нежелание оглянуться вокруг себя и увидеть, что есть достойные и один из них — вот он, перед нами! И состоялось назначение — начальником управления службы. Что же так поразило министра? Фраза: «Перед нами поставлена задача уже в ближайшее время покончить с преступностью, и мы торжественно обещаем покончить с ней навсегда!» Ловок был начальник Глебова…

Впрочем, то было время подтасовок и словоблудия, и парадокс заключался в том, что миллионы и миллионы честных тружеников ничего не могли поделать, ничего не могли изменить, и, хотя официально их больше не именовали винтиками, фактически никаких иных прав за ними не признавалось.

Неужели вновь приходит, казалось бы, умершее навсегда?

Что ж, этические начала, как свидетельствует о том философ, обязательны для любого государства, иначе… Ну да Бог с ним, с этим «иначе».

Глебову и Лене прислали повестку из отделения милиции: срочно явиться для дачи показаний в качестве свидетелей. И тут же позвонила Виолетта: «Трех дней оказалось мало? Пеняй на себя…»

Оперуполномоченный встретил вежливо, посоветовал снять пиджак — жара перевалила «за 30». Долго выспрашивал об обстоятельствах раздела вещей, потом сочувственно кивнул: «Дура-баба: ей бы с вами по-хорошему — глядишь, и вещи все у нее остались, да и вы сами, кто знает?» — «Не остался бы никогда! — вскинулся Глебов. — Но затруднила бы она мне уход… А насчет вещей — правы. Ничего бы не взял». Оперативник снова кивнул, улыбнулся: «В общем, ясно: возникли типично гражданские правоотношения, и мы здесь ни при чем». — «А УБХСС вас, конечно, не просило загнать меня за Можай?» Оперативник нахмурился: «Вы, похоже, в нас жестоко разочаровались?» — «Нет. Просто понял, что никакую работу нельзя делать тенденциозно, а работу писателя — тем более!» Для окончательных объяснений направились к начальнику отделения, тот высказался без обиняков — ничего предосудительного за Глебовым не обнаружено, заявление Виолетты и прочее решено оставить без последствий. Глебов начал выяснять, что начальник имел в виду под «прочим», но в ответ получил молчаливую усмешку и больше не допытывался.

Когда вернулся за пиджаком — увидел Виолетту, она сидела у окна и читала. «Еще не в наручниках?» «Привет, — не удержался Глебов, — ты что пожелтела? Желчь разлилась?» Натянул пиджак, сунул руку в карман: бумажника с записной книжкой не было… «Верни». — «Ха!» — «Я напишу заявление». — «Ха-ха!» Виолетта кинулась к дверям, и сколь ни тщедушна она была — оперативника, стоявшего в дверях, вынесло в коридор. С трудом ее втолкнули в прокуратуру. Ответ ошеломил: Виолетту освободить, а пострадавшим разъяснить, что мать с ребенком, потерявшая мужа, имеет право на стресс и к этому нужно отнестись с пониманием. Провожая Глебова и Лену, оперативник оглянулся и пожал плечами: «Держитесь, ребята… — Сочувственно подмигнул: — Любовь изгоняет страх, так, кажется? — Протянул бумажник. — Все на месте, она его под стол сбросила, на моих глазах… — И добавил угрюмо: — А что делать?»

Сели в машину, Лена осторожно тронула за руку: «Вот, наглядный пример». — «Какой еще „пример“?» — раздраженно выкрикнул Глебов, сразу же поняв, о чем она, и сразу же внутренне согласившись с нею и, может быть, именно оттого вспыхнув неправедным раздражением. «Простой пример, — повторила Лена мягко, — с нами разговаривали нормальные, хорошие люди, разве ты посмеешь это отрицать?» — «Через пять минут этот „опер“ въедет кому-нибудь в ухо для убыстрения „дачи показаний“ — вот и все». — «Не въедет, и ты отлично это знаешь. Кто человек — тот человек и с маршалом, и с дворником. Брось. Они все же работают, а мы — ходим по улицам ночью и не боимся. В Америке ночью по улицам ходить нельзя». — «В Америке продают оружие. В табачных ларьках. Всем желающим. Если бы его продавали у нас… Так что не надо». — «Эх, Глебов, дело-то ведь в том, кто победит… — Она заглянула ему в глаза: — Если победит дрянь — тогда Толстой напрасно писал „Войну и мир“, и Достоевский напрасно, и мы с тобой пришли в этот мир зря».

Он злился, но ведь она была права…

Едва Глебов и Лена вернулись домой, заявилась Валентина с мужем — молодым человеком с животиком и перхотью на плечах модного пиджака. Зять Глебова был по натуре молчаливым и степеней известных достиг в одночасье: директор института ушел на повышение, пошла мода на молодых руководителей, и Васю выдвинули — он стал директором НИИ. Были ли у него административные и иные, нужные делу способности? Глебов знал одно: зять никогда и ни с чем не спорил. Что ж, время, видимо, тоже имеет тенденцию к спирали, и после благословенных сюртуков фамусовской Москвы повторяется иными брюками и пиджаками…

Сели, синхронно положили сомкнутые ладони с переплетенными пальцами на стол, Валентина покривила губами: «Нам надо договориться. Ты, — взглянула на Глебова, — знаешь мать, и знаешь хорошо, что она не остановится. Вспомни ее принцип со времен прокуратуры: писать до тех пор, пока инстанции не устанут и не отыщут в жалобе то, что требует жалобщик. Она вас… — Валентина посмотрела на Лену с сожалением, — со свету сживет, подумайте… Короче: я желаю читать дедушкины книги, ясно?» «Но ведь ты признаешь только иностранных авторов?» — не выдержал Глебов. «А теперь желаю признать отечественных, у меня в образовании пробел». «Мы пытались остановить Виолетту Васильевну, но она вцепилась Валечке в лицо», — вставил зять. «Чего вы добиваетесь?» — «Мира. Способ один: возврат всех книг и прочего, и примите совет: верните». — «Но ведь это несправедливо!» — вскинулась Лена. «А при чем здесь справедливость? — удивился зять. — Книги принадлежали деду Валечки, стало быть, она имеет на них право». — «Но книги нужны мне для работы, в конце концов!» — «Геннадий Иванович, вас не печатают и — насколько я знаю Виолетту Васильевну — не напечатают впредь. Долго. Долго. Она по всем издательствам разослала письма с описанием вашего морального облика». — «И более того, известный кинодраматург Полипчук, который помнит твои бездарные сценарии, сказал, что ты бесчестный человек и он все сделает, чтобы подобные люди никогда не переступали порог кинематографа!»