Дорога во Францию - Жюль Верн

О чем говорил со мной Жан во время этой прогулки? Конечно, о том, что в данную минуту особенно сильно волновало его, то есть об этом бесконечном процессе.

Он мне подробно изложил все дело.

Взятые им на себя обязательства были выполнены в назначенные сроки, и он имел законное право получить честно заработанную прибыль. Конечно, по всей справедливости Келлеры должны были выиграть этот процесс, и в данном случае правительственные агенты показали себя завзятыми плутами.

– Но постойте, – сказал я. – Эти агенты ведь не судьи? Судьи решат дело по справедливости, и я не могу себе представить, чтобы вы проиграли…

– Всегда возможно проиграть даже самый верный процесс. При таком недоброжелательном отношении могу ли я надеяться на справедливый суд? Я видел наших судей, вижусь с ними и теперь, и чувствую, что они предубеждены против семьи, имеющей какую-то связь с Францией; особенно теперь, когда между обеими странами натянутые отношения. Год с лишним тому назад, когда умер отец, никто не сомневался в благоприятном исходе нашего дела, а теперь я уже не знаю, что и думать. Если мы проиграем дело, – это будет почти полное разорение… и у нас едва останется на что жить!

– Этого не будет! – воскликнул я.

– Надо быть готовым по всему, Наталис! О себе лично я не беспокоюсь, я молод, буду работать. Но моя мать! Сердце разрывается при мысли, что она годы будет терпеть лишения, пока я снова наживу состояние!

– Добрая госпожа Келлер! Мне сестра так хвалила ее!.. Вы очень ее любите?

– Люблю ли я ее? – повторил он и, с минуту помолчав, прибавил:

– Если бы не этот процесс, Наталис, я бы уже реализовал наше состояние и устроил дела так, чтобы иметь возможность осуществить единственную мечту моей матери – увезти ее во Францию, которую за двадцать пять лет разлуки она не могла забыть! Тогда я мог бы через год или даже через несколько месяцев доставить ей эту радость.

– Но, – спросил я, – разве выезд госпожи Келлер из Германии зависит от исхода процесса?

– Вернуться в свою любимую Пикардию и не иметь возможности пользоваться скромным комфортом, к которому она привыкла, было бы для моей матери слишком тяжело. Я, конечно, буду работать усерднее, чем когда-либо, сознавая, что делаю это для нее; но достигну ли я цели? Кто знает! Особенно ввиду волнений, которые я предвижу и которые, наверно, гибельно отразятся на промышленности.

Я не старался скрывать волнения, вызванного во мне словами Жана, который несколько раз крепко сжимал мою руку. Я отвечал ему тем же: он должен был без слов понять, что я чувствую. Ах! Чего бы я только не сделал, чтобы отвратить горе от него и от его матери!

Иногда Жан прерывал свою речь, устремив пристальный взгляд вперед, как человек, всматривающийся в будущее.

– Наталис, – сказал он мне в одну из таких минут с каким-то странным оттенком в голосе, – заметили ли вы, как все в этом мире плохо складывается? Моя мать благодаря своему браку стала немкой, а я, если даже женюсь на француженке, все таки останусь немцем!

Это был единственный намек на проект, о котором Ирма мне говорила утром. Но так как Жан более об этом не распространялся, то я не считал себя вправе продолжать разговор. Надо быть деликатным с людьми, так сердечно относящимися к вам. Когда господин Келлер найдет нужным говорить со мной более подробно на эту тему, он всегда найдет во мне сочувствующего ему слушателя.

Прогулка продолжалась. Говорили о том, о сем, но преимущественно обо мне. Я должен был рассказать кое-что о своем американском походе. Жан находил великолепным поступок Франции, помогавшей американцам в их борьбе за независимость. Он завидовал всем нашим соотечественникам, отдавшим жизнь или состояние на служение этому правому делу. Конечно, если бы он имел возможность поступить так же, то сделал бы это не колеблясь; служил бы в отряде графа Рошамбо, участвовал в бою при Йорктауне и сражался бы за освобождение Америки от английского владычества. По одному его дрожащему голосу, проникшему мне прямо в сердце, по тому, как он говорил все это, я видел, что Жан смело исполнил бы свой долг. Но человек редко бывает властелином своей жизни. Сколько великих вещей не сделано нами только потому, что судьба была против нас и нам не представилось случая совершить эти подвиги! Что же делать – таков рок, и надо с ним мириться. Мы спускались по дороге обратно к Бельцингену, первые дома которого блестели на солнце. Красные крыши их рдели как цветы между деревьями. Мы уже были совсем близко от города, когда Жан обратился ко мне со словами:

– Сегодня после ужина мы с матерью должны сделать один визит.

– Пожалуйста, не церемоньтесь со мной, – отвечал я. – Я останусь дома с сестрой Ирмой.

– Напротив, Наталис, я попрошу вас пойти с нами в этот дом.

– Как вам угодно!

– Это тоже французы: господин де Лоране с внучкой; они давно живут в Бельцингене и будут рады видеть соотечественника; мне очень хочется вас с ними познакомить.

– Как вам угодно, – повторил я.

Ясно было, что Жан желает посвятить меня в свои семейные тайны. Но, подумал я, не будет ли этот брак препятствовать возвращению во Францию? Не привяжет ли он еще крепче госпожу Келлер и ее сына к Германии, если господин де Лоране и его внучка обосновались здесь безвозвратно? Но поживем – узнаем. Не надо торопиться, а то поспешишь – людей насмешишь. Мы подошли к первым домам Бельцингена. Жан уже поворачивал на главную улицу, как вдруг вдали послышался барабанный бой.

В это время в Бельцингене стоял гвардейский полк под командой полковника фон Граверта. Впоследствии я узнал, что полк этот нес здесь гарнизонную службу пять или шесть месяцев и весьма вероятно, что ввиду передвижения войск на запад Германии он не замедлит присоединиться к ядру прусской армии.

Солдату всегда интересно посмотреть на других солдат, даже на иностранных; хочется разглядеть, что у них хорошо, что худо; оглядишь их форму с головы до ног, посмотришь, как они маршируют, – это всегда интересно.

Я остановился. Жан тоже.

Барабанщики отбивали типичный прусский марш.

За ними маршировали четыре взвода пехоты. Они не покидали город, нет, – это была просто военная прогулка.

Мы посторонились, чтобы дать дорогу. Барабанщики приблизились к нам, и вдруг я почувствовал, что Жан крепко стиснул мою руку, как бы стараясь сдержать охватившее его желание броситься вперед.

Я взглянул на него.

– Что с вами? – спросил я.

– Ничего!

Жан побледнел, потом снова покраснел, – кровь прилила к лицу. Можно было подумать, что ему дурно, но через секунду он оправился, взгляд его принял определенное направление, и смотрел он так пристально, что трудно было бы заставить его потупить взор.