Кот в малиновом тумане - Кэрол Дуглас

Мэтт не собирался вдаваться в дебаты по поводу своего имени.

— Меня не интересуют ни ваши звонки, ни ваши отношения с кошками.

Бернс снова изменил положение на стуле; он был непоседлив, как двенадцатилетний мальчишка:

— Ага. Кое-что покруче. Убийство. Что именно ты хочешь узнать о нем?

— А вы бы стали со мной откровенничать?

— Конечно. Мы же не в суде. Да, к тому же, я все равно долбанутый, ты что, не знал? Как законопослушный гражданин и верный прихожанин, опора церкви и правосудия, находясь в своем уме, мог убить милую старушку, которой он, к тому же, приходится внучатым племянником? Ничего из того, что я скажу, не может быть обращено против меня, потому что я через две секунды скажу что-нибудь другое, понял?

— Я пришел сюда не из-за мисс Тайлер.

Бернс разочарованно выпятил губы:

— А из-за чего тогда?

— Вы не только звонили в монастырь.

— Ах, да!.. Мое маленькое анонимное письмишко настоятелю! — Бернс подался к стеклу: — Тебя прислал отец Ра-а-фаэ-эль Фернандес? Могу поспорить, что он до сих пор потеет со страху. Обделался, небось, добрый пастырь, когда получил мое письмо?

— Меня сюда никто не присылал.

— Деловой ты, как я погляжу, Матфей. Тогда это вообще не твое собачье дело!

— Мое. И всех нас. Я тоже воспитывался как католик.

— Ах, бедненький! Могу поспорить, что ты был служкой в алтаре, так?

Кивок Мэтта выглядел напряженным даже для него самого.

— Да ладно, не парься, Матфей. Кто-то же должен получать дополнительные звездочки в аттестат зрелости и иметь над головой этот самый золотой ободочек.

Мэтт стиснул зубы. Он терпеть не мог свое имя даже в нормальном его виде. Архаичная же версия всегда заставляла его чувствовать себя как будто обвитым дохлой змеей. Похоже, Бернс не был таким уж чокнутым, вызвавшись защищать самого себя перед лицом правосудия: в зале суда он явно будет великолепен.

— Вы сами сотворили себе кумира, чтобы восстать против него, — Мэтт, наконец, пустил в ход собственное оружие: психотерапевтическую беседу. — Некоторые люди демонизируют свое прошлое и все, что их в нем окружало, а вы, наоборот, возвеличили его. Но я не тот образец совершенства, который вы сейчас придумываете, чтобы иметь возможность развенчать.

— Но ты зачем-то приперся сюда, так? Творишь доброе дело для кого-то? Тебя же это не касается, Девайн. С чего бы тебе утруждаться?

Мэтт решил попробовать откровенность:

— Послушайте. Я был воспитан в католичестве. Так же, как и у вас, у меня не было ни идеальных родителей, ни счастливой жизни. Так что у меня в прошлом тоже имелись свои проблемы. Я просто хочу знать правду. Про те ваши обвинения.

Бернс пристально изучал его лицо:

— Ты всю мою жалостную историю уже слышал. В офисе у мадам лейтенанта.

— Могу посочувствовать, — сказал Мэтт. — Вам с самого начала не повезло: внебрачный ребенок, переданный приемной семье, которая никогда не забывала напомнить ему о его «недостойном» происхождении. Я не говорю, что это правильно, но мы оба продукты не слишком просвещенного времени.

— Ты только себя послушай! «Продукты»! «Не слишком просвещенного»! Интеллект так и прет, мистер Телефонный Гуру. Ты уклонился от пули, которую я поймал зубами и выплюнул обратно — в морду миру. Могу поспорить, ты мне завидуешь!

Мэтт еле удержался от того, чтобы отшатнуться вместе со стулом, как от плевка в лицо.

— Вы умеете ненавидеть, — признал он.

Бернс самодовольно кивнул:

— Мозги у большинства так задурены той фигней, что им впаривают в детстве, что они даже не замечают своей собственной тупости. Я выглядел точно так, как они меня называли: ублюдок. Я даже не вырос… наверное, хотел оставаться маленьким, чтобы меня никто не заметил и не начал травить, выдумывать клички… Только это было еще хуже: мне даже кличек никаких не выдумывали. «Эй, ты, иди сюда!». Так моя приемная старая ведьма меня кликала. И наставляла свою клюку, как перст господень. И, блин, это было больно, когда она в меня ею тыкала! Это было больно, когда она меня ею лупила! Сама заставляла молиться, а сама с проклятьями лупила. Угу, это сделало меня уродом.

Он поднял на Мэтта ледяной взгляд:

— Тебя-то, красавчик, никто не мордовал.

— Не стоит быть так уверенным.

— Ты, типа, и вправду замордованный, да?

Мэтт промолчал.

— Ты все еще ходишь в церковь?

— Не… слишком часто.

— Ясно: блудный сын отпал, но никак не может оторваться от сиськи матушки-церкви, э?.. Тогда какого черта тебе так важно, правду я говорил насчет отца Фернандеса или нет?

— Если это правда, зло должно быть наказано.

— Ага, щас. Правду никто не любит, особенно о себе. — Бернс опять выпятил губы. Его указательный палец чертил на столе невидимые иероглифы. — А почему бы мне врать? Зачем?

— Вы перевернули с ног на голову весь приход. Ваши непристойные звонки были просто уловкой — вы никакой не маньяк, но вам хотелось отвлечь монахинь. Все ваши выходки были умелыми трюками, чтобы никто не догадался, что вашей настоящей целью является мисс Тайлер. Так что и ваш шантаж может быть всего лишь очередным отвлекающим маневром, чтобы заставить отца Фернандеса держаться подальше от ее дома.

— То есть, он не побежал с этим в епархию, ага? И это тебя насторожило. Заставило тебя засомневаться, да, Матфей?

Мэтт пожал плечами:

— Однако, если это правда, и если вы так ненавидите приход Девы Марии Гваделупской и церковь вообще, как утверждаете, тогда почему до сих пор не представили никаких доказательств?

— Я задумал кое-что получше.

— Или вы опять играете. Разыгрываете из себя шантажиста точно так же, как разыгрывали телефонного маньяка, когда переполошили монахинь. Так же, как разыгрывали из себя сатаниста, когда распяли кота.

— Ты думаешь, я просто играю, да?

— Не знаю. Может, вы мне скажете?

— Я не собираюсь тебе ничего говорить, Матфей. Я свободный человек. Ты мне не следователь тут, и не надзиратель, и не психотерапевт, и даже не исповедник. Я тебе даже намека не обязан давать. И, кстати, что бы ты сделал, если бы у тебя были-таки доказательства?

— Я бы постарался, чтобы это дело расследовали.

— Кто? Церковь? Три ха-ха. Ты прекрасно знаешь, как они всю жизнь прячут свое дерьмо под рясой. Годы и годы растления невинных детей — и все, что они делали, это отправляли согрешившего святошу в какой-нибудь монастырь замаливать грехи.

— Сейчас они чистят свои ряды.

— Да потому, что им пришлось! Это все выплыло в прессе. Горячая новость, которой сто лет в обед. Оказалось, что все это тянется долгие годы, ах, боже мой, а мы и не знали!.. Я знаю, зачем ты приперся. Ты не хочешь открыть правду, ты хочешь ее закрыть. Меня от тебя тошнит. Как только какой-нибудь из ваших попадается на грязных делишках, вы моментально стараетесь замести мусор под ковер. Долбаные лицемеры, вам бы только поучать всех вокруг, совать везде свои поганые носы, а дерьма на своем собственном заднем дворе вы не чуете! А бабы — самые худшие лицемерки.

— Может быть, это потому, что женщины слабы, а аура церкви, принадлежность к ней наделяет их неким превосходством над окружающими.

— Аура — это, типа, то же самое, что нимб? Благословенная Дева Мария в белых одеждах со своими опущенными глазами так же слепа, как наша дорогая юстиция. Закон — такое же барахло. Ты что, не знаешь, что все они прячутся за бабскую юбку, потому что это типа символ целостности?.. Ага. Церковь — мужская игра, у церкви есть власть, но теперь церковь висит на волоске, и ты вместе с ней, не зная, какой следующий грязный скандал вылезет на свет. Ну, так просите — и допроситесь, стучите — и достукаетесь, понял, Девайн?

Его издевательский парафраз Нагорной проповеди заставил Мэтта вздрогнуть.[10]

Бернс расплылся в улыбке и добил его мастерским выпадом в духе продвинутого адвоката:

— Что касается нашего дорогого отца Рафа-аэля Фернандеса… имеют ли мои обвинения почву под собой? Есть ли у меня доказательства?.. Хм-м-м… — И он триумфально закончил: — Угадай!

— Что ж, я понимаю, у вас есть основания никому не доверять.

— Не подставляй другую щеку, чувак. Когда я попробовал, мне надавали по обеим. Они все так делают. Используют религию, как дубинку. Или клюку. Младенец Иисус грядет, и по одному окошечку в календаре открывается каждый день в Адвент до самого Рождества,[11] и бесконечные истории про непорочное зачатие и святое рождение, и все эти волхвы, и пастухи, и волы их, и даже долбаные ослы их… Кто был младенец, рожденный на глухой окраине, в загоне для скотины?! Я сам — младенец Иисус, и мне не нашлось места ни на одном постоялом дворе.

В прежние времена Мэтт бы остолбенел от этого богохульства. Но сейчас он вынужден был признать, что в словах Бернса есть своя правда.