Лёха - Николай Берг

— Так это что — война сейчас с немцами, да?

Прозвучало жалобно, как щенячье поскуливание. Матернулся негромко злобноглазый, помотал башкой. Взводный видимо пропустил это мимо ушей, он о чем‑то думал, полуприкрыв глаза и только стоящий сзади дояр, хмыкнув, ответил:

— А то ты сам не видел!

— Вы умеете лечить? — вдруг спросил раненый.

— В смысле? — не понял Лёха. Лечить у него получалось очень неплохо, он умел собеседнику так заморочить голову — любо–дорого, только ведь эта способность вряд ли сейчас могла заинтересовать лежавшего пластом перед ним человека. Впарить покупателю ненужную ему вещь или заморочить начальству голову, чтобы удрать в пятницу с работы пораньше вряд ли было сейчас нужно… Тут до Лёхи дошло, что видимо раненый имеет в виду другое значение этого слова.

— Нет, я не медик…

— А на вашей машине времени? Нет аптечки?

— Какой машине? — оторопел Лёха. Потом вспомнил американский фильм, где у главного героя была такая штука странного вида, которая его и перемещала по времени, потом еще пару американских же фильмов и с сожалением сказал:

— Нет у меня машины, я не знаю сам, как сюда попал…

Раненый промолчал, только как‑то сразу угас. Потом прошелестел:

— Немцев мы… разгромим?

— Разгромим… 9 мая — праздник Победы — припомнил недавнюю корпоративную пьянку Лёха.

— Ясно… Петров отведи его в сторонку, покараульте — велел раненый.

— Пошли! — приказал злобный и поднялся на ноги, но винтовку взял на ремень, повесив на плечо. А не так, как раньше, наизготовку. Лёха не стал спорить, тоже встал и отошел к елке, где статуэткой Будды сидел азиат.

Боец Семёнов

— То‑то я и смотрю, что он чудик какой‑то. Получается, наши внуки такими клоунами бегать будут? — спросил Семёнов, просто ради того, чтобы что‑то сказать, больно уж тишина тягостная была. Уланов на глазах умирал, последняя вспышка жизни, когда у взводного появилась видно надежда, что этот никудышник чем‑то сможет помочь, погасла. И поэтому на душе у бойца было паршиво.

— Значит так, Семёнов — начал взводный, собравшись с силами — этого балбеса надо доставить к нашим. Чтобы все, что можно узнали. Мне сейчас — никак. А он, может, что полезное сообщит. Считаю, что он и впрямь оттуда. Из будущего. Потому хоть что‑то нужное может и скажет. Только спрашивать надо долго и умно, мне не… Не смогу… Это на тебе. Ты отвечаешь.

Уланов перевел дух и продолжил:

— Сапоги и часы у меня возьмете, не возражай, спорить не о чем… Приказ. Если что — на хлеб поменять… И этого переоденьте… Все, прощайте…

И совершенно выдохшийся взводный закрыл глаза.

Семёнов продолжал сидеть. Не то, чтобы надеялся на что, надеяться было не на что. Просто сидел. Видно было, что недолго уже ждать. Раненый стал еще меньше, как‑то стал плоским, совсем маленьким, дыхание из частого и неглубокого стало каким- то странным, редкие вдохи, вроде как глубокие, но какие‑то неправильные, судорожные.

— Может еще и полегчает? — безнадежно понадеялся Семёнов, внутренне понимая, что нет, это все. Конец взводному. И продолжал сидеть.

Момент, когда взводный отошел, Семёнов не засек. Просто отвлекся — у раненого слезинка поползла из закрытого глаза, пока боец за ней наблюдал — взводный перестал дышать, тихо, незаметно. Не вздохнул в очередной раз. Только нос еще больше заострился. Семёнов посидел еще немного, собрался с мыслями, тяжело встал, подтянул шинель, которой был накрыт взводный, на мертвое лицо. Подошел к сидевшим неподалеку.

— Умер? — утвердительно как‑то спросил Петров. На этот раз серьезно спросил, без шуточек своих дурацких и слово сказал человеческое — не коньки отбросил, или там дуба нарезал, или окачурился как он говаривал раньше про других покойных.

— Умер — просто ответил Семёнов.

— А тебе чего сказал? — уточнил Петров.

— Часы велел взять и сапоги. На хлеб поменять, если что.

— Понятно… А с этим как? — кивнул Петров на очумевшего Лёху.

— Нашим велено доставить в целости и сохранности. И переодеть, чтоб внимания не привлекал.

— Легко сказать. И наши тут рядом и промтовары на каждом шагу — проворчал Петров.

— Ладно тебе. Что‑нибудь придумаем. Сначала Уланова похоронить надо.

Петров кивнул. Его лопатка саперная осталась рядом с вещмешком у стрелковой ячейки, но Семёнов свою уволок, да и Жанаева сохранился миномет–лопата, так что выкопать могилу для командира было просто. Сменяясь, вырыли в рыхлой лесной почве соразмерную с маленьким лейтенантом могилу, аккуратную, уважительную. Постояли, помолчали. Потом Семёнов деловито снял с уже холодной руки тикающие часы — тяжелые, увесистые, с откидной решеткой вместо стекла, чтоб в темноте можно было на ощупь, потрогав стрелки, понять сколько времени. Стянул хромовые сапоги, такие маленькие, что впору было женщине носить. Еще осталось от командира в наследство фуражка, ранец с личными вещами и кожаная планшетка. Да еще приказ этого чудика пасти и охранять. Пока не подвернется грамотный человек, который, может, что полезное и узнает. Сам Семёнов сильно сомневался в этом, больно уж видок у клоуна был нелепый. Артист, наверное.

Петров, было, стал класть на дно могилы свою шинель, но Семёнов его остановил, наломали и нарезали ножиком еловых лап и березовых веток, хорошую подстилку сделали, как для живого постарались. Аккуратно уложили на ветки легкое тело, накрыли лицо фуражкой. Все‑таки получалось как‑то нехорошо, не такой человек был Уланов, чтоб его хоронить как по старому проклятию, где ни дна, ни покрышки желают, но гроб в лесу взять было негде, а шинель нужна была живым — ночи уже холодные. На покрышку пустил Семёнов свою шинельку, рваную до безобразия. Да и то, под укоризненным взглядом Петрова — рукава от нее оторвал. Ну, городскому не понять, а из рукавов решил Семёнов сделать чуни для клоуна. Лапти бы лучше было бы сплести, дело в общем недолгое, только вот лип рядом Семёнов не видал, лыко драть не с чего, а из бересты плести сложнее, да и тот же кочедык сначала вырезать надо, колодку какую–никакую сделать. Не до того.

Бросили по горстке земли в могилу и засыпали ее, сделав аккуратную насыпь. Обхлопали лопатками, подумали, как отметить. Обстругали две палочки, связали нитками и самодельный крест воткнули как положено. По военному времени, да еще и в окружении — не так уж и плохо получилось.

Вещичек у командира оказалось совсем мизер — белье ушло раньше на перевязки, жратвы разумеется не было, нашелся старенький свитер, наставление по стрелковому делу, полурастрепанный устав, несколько карандашей, тетрадка с разными хоззаписями без половины страниц и полупустой кисет. Самое ценное кроме кисета — еще ножик складной, острый, старенький, но ухоженный и наточенный. На самом дне ранца нашлась еще плащ–палатка и противоипритная накидка из промасленной бумаги. Жаль раньше не нашлись — шалашик для раненого был бы уютнее. Еще в кармашке ранца нашелся початый «мерзавчик» с водкой и завернутая в вафельное полотенце бритва «Золинген».

Теперь надо было решать — куда и как двигаться дальше. Поделили вещи, ранец забрал себе Петров, плащ–палатку навернули на Лёху, чтобы не так мерз и не отсвечивал своими дикими цветами одежонки в лесу, карандаши и тетрадку, вместе с сапогами и часами прибрал хозяйственный Семёнов — он в этой маленькой группке был вроде как старшиной, а планшетку взял себе Жанаев, ранее забравший и карабин умирающего. До того был он вооружен 37 мм. минометом–лопатой, чудом какого‑то умника–конструктора и в бою весь запас мин выпулил, оставшись практически безоружным. Потому, когда стало ясно, что взводный уже свой карабин в руки не возьмет, Жанаев коротышку легонькую забрал себе. На кой черт ему еще и планшетка — никто спрашивать не стал, потому что внимание отвлек этот самый клоун из будущего — неожиданно его начала колотить крупная дрожь и он сел, где стоял.

Петров в очередной раз удивил Семёнова — неожиданно дружелюбно накинув на плечи трясущегося в колотуне Лёхи свою шинелку и начав успокаивать клоуна, говоря вразумительным голосом и довольно убедительно всякие подходящие утешения. Выглядело это так, будто Петров — дока в этих делах. И, пожалуй, Семёнов не стал бы вмешиваться, если б не видал своими глазами совсем недавно, как покойный ныне Уланов действовал в такой же ситуации. Авторитет умершего взводного для бойца был незыблем, потому он решительно отстранил своего товарища, удивленно посмотревшего на него снизу, рывком вздернул Лёху за плечи так, что тот поневоле встал стоймя, и затряс страдальца как грушу, одновременно свирепо и громко спрашивая:

— Можешь трястись сильнее? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?

И Петров и Жанаев оторопело таращились на Семёнова. У Жанаева даже самосад посыпался из недозаклеенной самокрутки. Лёха попытался, было отвечать, но от тряски у него аж зубы лязгали. Наконец он злобно отпихнул вцепившегося в него Семёнова и толкнул его в грудь.