По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии - Александр Асмолов

Вопрос о «первичности» установки, установочного отражения до сих пор остается дискуссионным, так как он является камнем преткновения на пути разрешения проблемы отношений между установкой и деятельностью. Дискуссия о «первичности» установки — это, по существу, дискуссия о категории, лежащей в основе психических явлений. С нашей точки зрения обсуждение альтернативы «первичная установка» или «деятельность», прозвучавшей во всех выступлениях на совещании по проблеме установки в 1955 г. и в несколько более смягченных формах продолжающей звучать и по сей день, выиграет, если будет переведено на почву исторического анализа содержания понятия «первичная установка».

В 1941 г. в исследовании «Основные положения теории установки» Д. Н. Узнадзе дает определение первичной установки. Он пишет, что установка — это «…своего рода целостное отражение, на почве которого может возникнуть или созерцательное, или действенное отражение. Оно заключается в своеобразном налаживании, настройке субъекта, его готовности… к тому, чтобы в нем проявились именно те психические или моторные акты, которые обеспечат адекватное ситуации созерцательное или действенное отражение. Оно является, так сказать, "установочным отражением". Содержание психики субъекта и вообще всего его поведения следует признать реализацией этой установки и, следовательно, вторичным явлением» (цит. по Бжалава, 1966). Это определение, будучи взято само по себе, оставляет возможность для свободы интерпретации. Какой смысл, например, вкладывает Д. Н. Узнадзе в термин «психическое», которое всегда вторично по отношению к установке? Что он имеет в виду, говоря о первичности установки? Чтобы ответить на эти вопросы и устранить излишние степени свободы в интерпретации этого определения, достаточно восстановить исторический контекст. Д. Н. Узнадзе, анализируя представления традиционной психологии, неоднократно подчеркивал, что ее представители отождествляли сознание и психику. В сознании современного психолога мысль о том, что психика не сводится к сознанию, укрепилась столь прочно, что он автоматически подставляет иной смысл в термин «психическое» в определении Д. Н. Узнадзе, забывая порой, что в начале века такое понимание вовсе не относилось к классу банальных. Тогда «…для большинства философски образованных людей идея психического, которое одновременно не было бы сознательным, до такой степени непонятна, что представляется им абсурдной и несовместимой с простой логикой» (Фрейд, 1925, с.5). Правда, Д. Н. Узнадзе упоминает о существовании направления, которое обращается к проблеме бессознательного — о психоанализе З. Фрейда. Но, по справедливому мнению Узнадзе, концепция Фрейда ни в коей мере не меняет действительного положения вещей в картине представлений традиционной психологии, поскольку «бессознательное» у Фрейда — это негативно определенное сознательное. И только. Рационализовав таким способом «бессознательное» в психоаналитической теории, Узнадзе устраняет любые возражения против своего тезиса, согласно которому в традиционной психологии «…все психическое сознательно, и то, что сознательно, является по необходимости и психическим» (Узнадзе, 1966). Все это наталкивает на мысль, что, по-видимому, говоря о первичности установки по отношению к психике, Д. Н. Узнадзе подразумевал психику в смысле традиционной психологии, т. е. психику как явление сознания. Более того, в своих ранних работах он неоднократно акцентировал внимание на том, что признак сознания является основным признаком психического: «…какое мы имеем право называть психическим. нечто такое, что совершенно лишено основного качества психического — сознания» (1925; цит. по Бочорцшвили, 1966, с.153). «Первичность» установки и мыслилась Д. Н. Узнадзе как прямая противоположность первичной данности явлений сознания, которые считались основными и единственными объектами изучения в традиционной психологии. В этом и вся методологическая нагрузка «первичности» установки в исследованиях Д. Н. Узнадзе, стоящего не перед альтернативой «установка или деятельность», а перед другим исторически совершенно оправданным вопросом: либо первичность, непосредственная данность субъективных переживаний и, как следствие признания этой «первичности» единственным объектом исследования, бесконечные странствия внутри круга сознания; либо попытка прорвать обычные границы психики и «…констатировать наличие чего-нибудь принципиально отличного [курсив мой. — А.А.] от всего того, что традиционно было установлено в ней» (Узнадзе, 1961, с. 170). Таким образом, «первичность» в смысле Д. Н. Узнадзе и следует понимать как оппозиционное понятие по отношению к «первичности» в смысле непосредственной данности явлений сознания. При таком содержании «первичности» становится понятной та страстность, с которой Д. Н. Узнадзе настаивал на положении о «первичности» и бессознательности установки. Ведь если бы установка была вторична по отношению к психическому, то ее введение ничего бы не дало для решения задачи преодоления постулата непосредственности. До этого момента анализировался лишь один из аспектов понятия «первичная установка», а именно то содержание, которому должно удовлетворять это понятие, чтобы выступить в функции «среднего термина». Из сказанного выше вытекает, что под «первичностью» в теории установки Д. Н. Узнадзе прежде всего имеется в виду «первичность» по отношению к сознательной психике.

Если же мы тем не менее вслед за некоторыми авторами предположим (см., например, Бжалава, 1971), что установка первична по отношению к любым формам поведения вообще, появляется до поведения и, следовательно, любые уровни деятельности являются производными от установки, ее реализацией, то при переходе к конкретно-психологическому содержанию понятия установки как тенденции, готовности к определенному действию столкнемся с серьезными трудностями.

Во-первых, признание примата установки над деятельностью не только в функциональном, но и в генетическом аспекте приводит к нивелированию всякого отличия установки от «либидо» 3.Фрейда, «стремления к власти» А. Адлера или тенденции, влечения иррационалистической философии, согласно которой человеческая деятельность и есть лишь реализация некоей человеческой «самости». «Мы знаем об этой "самости" лишь… по тем следам, которые она оставляет в реальных эмпирических поступках человека. Теоретически ее можно представить как тенденцию к чему-то, возможность чего-то. Практически же она существует только в своих символических облачениях — в действиях и поступках человека» (Кузьмина, 1969, с.288). Признание установки первичной в этом смысле означало бы сведение ее исключительно к внутренней детерминации и противоречило бы аксиоматическим положениям Д. Н. Узнадзе о необходимости для возникновения установки ситуации удовлетворения потребности и об установке как единстве двух видов детерминации. И не случайно Д. Н. Узнадзе, словно предвидя попытки неоправданного сближения его теории установки с некоторыми идеалистическими концепциями (Колбановский, 1955; Рудик, 1955), парирует их: «…Установка является соответствующей объективному положению вещей модификацией живого существа, отражением в нем как в целом объективного положения вещей. Для понятия же установки именно это и имеет существенное значение, и без этого указанное понятие не имело бы никакой ценности для психологии» (1940; цит. по Шерозия, 1969, с. 191). Эта мысль Д. Н. Узнадзе заставляет усомниться в приписываемом установке примате над деятельностью и превращении ее в некоторую внутреннюю силу, напор, импульс, порождающий деятельность.

Во-вторых, при таком понимании «первичности» установки исследователь, решая вопрос об отношениях между восприятием и установкой, неминуемо попадает в заколдованный круг.

Парадокс состоит в следующем: необходимыми условиями возникновения установки являются потребность и ситуация удовлетворения потребности. Ситуация удовлетворения потребности только в том случае выступает как условие возникновения установки, если она воспринята субъектом, но любой акт восприятия, согласно теории Д. Н. Узнадзе, предполагает существование установки. Иными словами, для того чтобы возникла установка, должна быть отражена ситуация удовлетворения потребности, но ситуация не может быть отражена без установки.

Рассмотрим несколько попыток преодоления этого парадокса. Первая попытка — это попросту откровенный отказ от решения вопроса об отношениях между восприятием и установкой, выступивший, по мнению Ф. В. Бассина, в исследовании Д. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама, в форме вопроса об отношении между Планами и поведением (Бассин, 1966). Упомянутые авторы отделываются от решения этого вопроса изящным замечанием: «Наше отношение к вопросу, откуда берутся Планы, напоминает отношение бостонских дам к своим шляпам: "Моя дорогая, мы не получаем наши шляпы, у нас они есть"» (Миллер, Галантер, Прибрам, 1966, с. 194). Подобная нейтральность к проблеме взаимоотношения между планом и поведением не проходит даром. Она не замедляет проявиться в том, что для объяснения иерархии компонентов деятельности авторы ссылаются на иерархию Т — О — Т — Е[4]. «Операциональные компоненты схемы Т — О — Т — Е сами могут быть элементами этой схемы. Иначе говоря, схема Т — О — Т — Е включает как стратегические, так и тактические элементы поведения. Таким образом, операциональная фаза системы Т — О — Т — Е более высокого порядка может сама состоять из цепи других подобных же систем, а каждая из последних, в свою очередь, может содержать ряды таких же подчиненных единиц и т. д.» (Там же, с.48). Такого рода объяснение иерархической структуры поведения через иерархическую систему Т — О — Т — Е представляет, по справедливому замечанию Ф. В. Бассина, логическое соскальзывание, очень напоминающее ошибку типа petitio principii: «Если фактом, который подлежит объяснению, является иерархическая структура поведения, а каждый из компонентов этой структуры организован по схеме ТОТЕ, то разве не очевидно, что существование иерархии ТОТЕ заранее предрешается объясняемым фактом и что оно поэтому является лишь оборотной стороной этого факта, его отражением, следствием, но никак не может служить его объяснением!» (1966, с. 10). Но дело не исчерпывается только одной этой логической ошибкой. Попытка объяснить иерархию деятельности через иерархию лежащих в ее основе регуляционных механизмов вступает в противоречие с ходом развития регуляционных механизмов и поведения в филогенезе, поскольку поведение постоянно опережает в филогенезе формирование этих механизмов. Так, например, Н. А. Бернштейн, анализируя филогенез движений, обрисовывает те отношения, которые складываются в ходе филогенеза между центральными замыкательными системами и эффекторикой. Тщательно прослеживая эволюцию движения, он показывает, что исторически центральные замыкательные системы служили «подсобными для подсобных» и руководящая роль досталась им сравнительно недавно. В эволюции организм, вынужденный постоянно решать все новые классы задач, возникающие в изменяющейся среде, развивает свою эффекторику, и когда старый уровень управления оказывается не в силах справиться с эволюционирующим эффекторным аппаратом, происходит качественный скачок, рождается новый уровень управления движениями (Бернштейн, 1947). Следовательно, в филогенезе мы видим нечто противоположное тому, что предлагают Д. Миллер, Ю. Галантер и К. Прибрам: не иерархия регулирующих механизмов задает иерархию деятельности, а, наоборот, в филогенезе деятельность «строит для себя» иерархический аппарат управления. Тут мы должны оговориться во избежание возможных недоразумений. При исследовании вопроса об отношениях между деятельностью и установкой всегда необходимо четко различать два аспекта рассмотрения: генетический и функциональный. Сказанное выше целиком и полностью относится к генетическому аспекту рассмотрения, но отсюда ни в коем случае не вытекает, что и в функциональном аспекте наблюдается аналогичная картина взаимоотношений между установкой и деятельностью. Напротив, в функциональном аспекте установка, сформировавшаяся в предшествующей деятельности, может вести деятельность и определять ее устойчивость.