Ещё не вечер… - Игорь Оруженосцев

Парнем Тад рос тихим, скромным, но крепким потому, что часто приходилось подрабатывать и уже в 7-8 лет Тад один двуручной пилой управлялся с кубометром дров, затем колол все этои складывал в штабель, получая за это 25 рублей в ценах до реформы 1948 года. Во дворе 36 дома жило три интеллигентных семьи; Лебедевы, Чегисы и Чистяковы. У первых двух были девочки, и Тад со своим иностранным именем был постоянной мишенью для насмешек и драк.

Любили же некоторые родители давать своим детям имена; Ноябрина, Трактор, Пламенный, Тадеуш, совершенно забывая, что этим детям, так обозванным, идти по жизни, и что, вероятно, у них тоже будут дети, с такими жуткими отчествами. Но силен был дух новаторства и рационализма в наших предках, а как известно, родителей не выбирают, дворы тех времен были нашпигованы шпаной и прочим деклассированным элементом, ведь это было время белых шарфов и кепок-восьмиклинок с козырьком в два пальца и пуговкой на темечке. Блатные ватаги собирались на углах Стремянного, Строчинского, Шиповского переулков и под гитару бацали чечетку, распевая «Мурку» и другие воровские песенки, из которых некоторые были очень душевные и трогали Тада за живое. Тад издали наблюдал за ними, но близко не подходил. Интуитивно не веря в это блатное братство и боясь его, ведь всегда пугает неизвестность, а эти люди со своей какой-то бесшабашностью и частой жестокостью были ему непонятны, и это беспокоило.

Во дворе жили два воровских авторитета – Витя-матрос (потому что ходил в тельняшке) и Васька-безрукий, жуткая пьянь и дебошир, хватавшийся за финку даже тогда, когда скандалил с матерью. Все в округе переулков до улицы Дубининской и Павелецкого вокзала ходило под ними. Витька-матрос был страстный гоняльшик голубей, у него были какие-то особые породы, и Тад часто наблюдал, как Витька, забравшись на сарай, выпускал своих черно-чистых в синее небо. Он, Витька, знал каждую особь, как говорится, в лицо, и если какой-нибудь голубь пропадал, то блатные из других дворов отдавали Витьку его собственность, хотя это считалось честной добычей. Несколько раз Тад наблюдал разборки, ближе подходя к блатным, и те уже спокойно подпускали к себе этого чернявого мальчишку. Тад видел, как на этих «базарах» били, а иной раз и резали виновных, но обидеть малолетку было «западло», это значит, обидчик подписывал себе чуть ли не «вышку», тогда в блатной среде за этим следили строго. Иной раз собирались большие ватаги, человек по 300 и с цепями, кастетами и ножами ехали выяснять отношения в Марьину рощу, Кожухово или Косой переулок. Шпалеры (револьверы) имели только воры и, кстати, запускали в дело их крайне редко. Очень любила вся эта блатота смотреть, как дерутся мальчишки поменьше и старались часто их стравливать. Вот в эти драки пытались частенько втащить и Тада, обзывая его обидными словами и прозвищами. Тад пытался отойти и не лезть в драки, но это не всегда получалось, потому что пристающих и нападающих всегда было больше и уж очень обидны были их действия, особенно, когда что-то отрывали от костюма Тада или пачкали. Вся эта дворовая публика прекрасно знала, что Тада дома будут ругать и не выпустят гулять на улицу. Это продолжалось годами и Тад просто не помнит, чтоб хоть когда-то он дрался с дворовыми один на один, их всегда было больше – и двое, и трое, и пятеро. Но где-то в душе Тая все-таки мужал, и один раз, когда уже было невмоготу терпеть, – дал ответ самому главному своему обидчику – Шурке Марфушкину (Любезнову)

В 1948 году в Москву стали проводить стационарный газ, не обошли этим и Стремянный переулок. Во дворе 36 дома раскопали глубокую и длинную траншею. В один из дней Тад вышел во двор погулять и присел на откос траншеи, наблюдая за сварщиками Он не заметил, как за спиной у него оказался Щурка, а газовщики, устав, присели отдохнуть, им хотелось зрелища и они потихоньку стали дразнить Тада и Шурку, а тут еще и блатные подошли, подливая масла в огонь. Шурка, чувствуя поддержку блатоты, тут же полез в драку и ударил Тада по лицу. От обиды и внезапно возникшей злобы в душе все захолонуло у Тада, и он с рычаньем кинулся на обидчика, схватив его за горло. Они балансировали на краю траншеи, пытаясь скинуть в нее друг друга, но все-таки грохнулись туда вдвоем. Тад, как безумный, не почувствовав боли, молотил Шурку с обеих рук, вдобавок на дне траншеи он оказался сверху и, уже не помня себя, шарил вокруг глазами, чем бы добить Шурку. Под руку попался кусок колючей проволоки и Тад, мгновенно обмотав горло, стал душить противника. Все кончилось бы плохо, но газовщики и блатные сами испугались за жизнь Шурки, кинулись разнимать дерущихся. Тада едва оторвали, он рвался запинать обидчика, его отвели домой, умыли, и даже бабушка не ругала его за порванное и измазанное платье.

Все! После этого случаи Тада сверстники зауважали, прекратились издевательства и драки, Тада оставили в покое, а Шурка в недалеком будущем стал даже приятелем Тада, что в жизни часто бывает после потасовки.

Прошла война, страна зализывала раны, а народ жил трудно, не хватало жилья, одежды, еды. На улицах городов появилось очень много нищих калек. Эти герои войны просто не могли работать из-за своих увечий и добывали себе пропитание тем, что собирали возле себя толпу сердобольных, простых людей и рассказывали байки, басни и невыдуманные истории. Некоторые женщины, слушая их, плакали и кидали в шапку какую-то мелочь, Те, кому дать было нечего, хоть краюшку хлеба, но приносили этим артистам поневоле. Тад часто встречал у ограды Плехановского института героя-калеку, у которого не было обеих ног и рук. Он ездил на доске с колесиками из подшипников с сумкой на локте, грудь от плечей до ремня военного френча, который он носил, была увешана орденами имедалями, ему много подавали, хотя он был без просыпу пьян и очень смешно рассказывал басни Крытова в своей интерпретации. Девчонки-продавщицы из булочной, которая до сих пор стоит на углу Стремянного и Строченовского переулков, выносили ему довески хлеба и, пригорюнившись, слушали его, затем, смахнув слезу, уходили.

Правда это явление скоро закончилось, эти струпья войны бередили душу органам, партии и их быстро убрали в больницы и срецприюты, больше они оттуда не вышли, как-то лучше – с глаз долой, из сердца вон» – ведомство Берии жалости не знало. Все много работали, и мать Тада, уходи утром, домой возвращалась только затемно. Бабушка была очень хорошей портнихой и работала от зари до зари, чтобы хоть как-то и что-то принести на стол. Правда, магазины ломились от продуктов, но у семьи Тада не было денег, и жили очень бедно, чтоб не сказать больше. Бабушка поднимала Тада ночью, и они шли стоять в очереди за мукой, и стояли до утра, бегая из подъезда в подъезд от холода с написанными на руках номерами. Никто не возмущался, все верили, что когда-нибудь будет лучше. Было страшно, когда воровали карточки, по которым отоваривалась семьи в магазине, тут хоть под трамвай ложись. Тад ходил в обносках с чужого плеча, маек у него «ни вжисть» не было, первые длинные брюки подарила дальняя тетка в 14 лет, на гимнастерку одевался пиджак, тоже кем-то подаренный, и если зима, то шапка. Ни о каких рукавицах и пальто разговора не было. Клюшки и прочие причиндалы для игры во дворе Тад делал себе сам, как, впрочем, и многие другие. Весной и летом Тад много путешествовал по старой Москве пешком и уже после, когда та же тетка подарила тяжелый дорожный велосипед, то на нем. Его глазам открывался неизвестный зовущий мир. Стояли в развалинах церкви, но народ молился. Бабушка Тада, Антонина Ивановна, была страшно набожной и ходила в церковь на улице Ордынке к «Скорбящей Божьей Матери». Тад ходил тоже, но храм как-то подавлял его, и он часто дожидался бабушку на улице. Бабка не настаивала, все придет в свое время, и время, правда, чуть позже, но действительно пришло. Впоследствии, когда уже не было бабушки… Тад, став мастером по боксу, часто приходил в эту знакомую с детства церковь, становился где-нибудь в углу церковного портала, наблюдая службу, слушая пение хора на клиросе. Здесь он отдыхал, мысли уносились далеко, на душе становилось легко и спокойно. Тад не молился, он еще не понимал, что когда-нибудь он и к этому придет, просто ему было хорошо, и он был рад, что никому не сделал ничего плохого.

Учился Тад отвратительно. Наверное, мешала какая-то внутренняя эмоциональная несобранность. На уроках был часто невнимателен, мысли уплывали куда-то на улицу, где он представлял, как носится с ватагой таких же пацанов по крышам сараев и разрушенных зданий. Первым в жизни его учителем был Гаврила Ильич, очевидно, фронтовик, потому что ходил в галифе, сапогах и пиджаке. Это был скромный, спокойный и сердобольный человек. Тогда в школах детей подкармливали и стоило то всего один рубль в ценах 47 года, но мать Тада даже этого не могла заплатить, потому что его, рубля, не было просто физически, семья часто голодала, и вот Гаврила Ильич, видя голодные детские глаза у окна буфета, где выдавали обед, сам платил за нескольких учеников, ласково в затылки подталкивая их к мискам. Как благодарил бы Тад этого человека сейчас и чего бы только для него ни сделал, но нет их уже в живых, этих героев быта, лишь только память бередит душу, да воспоминания. Семена доброты не пропали даром, уже много позже, когда Тадеуш стал личностью, сам старался поступать как его Учитель.