Пловец (сборник) - Ираклий Квирикадзе

Мы приближаемся к морю. Зеленомысский ботанический сад: камфорный лавр, эвкалипты, пальмы, заросли бамбука. И наконец, Батуми – мой родной город!

Вечером на батумской турбазе веселый аттракцион – бег в мешках. Участники влезают в мешки и бегут. Человек-мешок, пришедший первым к финишу, получает приз – одеколон. Я – большой мастер бега в мешке.

Мое грузное на вид тело имеет большую прыгучесть. Я в двадцать – тридцать прыжков могу проскакать расстояние, на которое другие тратят пятьдесят. Я восемь лет прыгаю в этих мешках, но никогда не прихожу первым – мне полагается уступить. Я прекрасно играю роль неумельца и этим вызываю всеобщий смех.

По возвращении в Тбилиси я прощаюсь о группой. Они мне пишут свои адреса. Эстонцы зовут в Эстонию, тюменцы – в Тюмень, якуты – в Якутию. Мне нравятся эти люди своим простодушием, веселостью, любопытством, желанием познать историю, культуру, дух земли, где пробыли они шесть дней. Я думаю, что вместе с водолазами всех цветов и размеров, аляповатыми брошками, дешевыми чеканками, которые они покупали во время путешествия, они увезут с собой главный сувенир – любовь к Грузии. И не сорвется она с их души, как дождевая капелька с листа, а осядет навечно, как след динозавра сатаплиевских лесов. И в далеком Сыктывкаре, в дни трудов своих, вспомнится им лето, солнце и белый храм Баграта.

Раннее утро. Я выхожу к новому зданию филармонии, похожему на космический корабль инопланетян, который спустился в Тбилиси около Верийского базара, широко открыл входные люки и выпустил женщину-гуманоида, похожую на мою Тамуну. Она широко развела руки и застыла в бронзе перед входом космического корабля. Она держит маски смеха и маски гнева – она муза. Я смотрю на бронзовую Тамуну моего гнева, моих слез, моих печалей, моих воспоминаний…

В это раннее утро двое рабочих, стоя на подъемнике, льют из шланга струю в лицо статуи. Щеткой смывают городскую пыль, осевшую на ее огромных грудях, животе. Я не знаю, кто позировал скульптуру, когда он ваял скульптуру. Это могла быть только Тамуна, которую я все еще люблю, которая снится мне в снах, которая перестала бросать ядра и вышла замуж за дискобола, которая стала невероятно огромной, которая, появляясь иногда на проспекте Руставели, шла в толпе как двухметровая женщина-гуманоид и не знала, что за ней в отдалении иду я, вспоминающий темноту кинозала и глаза девочки, ожидающей моих поцелуев.

Я стою перед филармонией, рабочие закончили мойку статуи, она блестит зеленой бронзой в лучах восходящего над Тбилиси солнца. Если б я мог похитить эту статую! Взвалить ее на плечи, протащить по улицам так, чтобы моего преступления не увидели постовые милиционеры. Я нес бы ее по улице Дзнеладзе, где только что сняли трамвайные рельсы, через Александровский сад и улицу Кецховели, я вышел бы к Музейному переулку и, открыв окна, внес бы статую в свою комнату. Не пролезли бы руки – я отбил бы их. Венера Милосская прекрасна и без рук! Вся комната была бы полна ею, не было бы места для стульев, стола, кровати, но мне ничего не надо, только я и Тамуна! Я бы спал рядом с ней, я просыпался бы рядом с ней! Я начинаю сходить с ума. Что за бредовые видения посещают меня? Я оглядываюсь по сторонам, смотрю на утренних прохожих, хочу отогнать от себя эту чушь, вижу живую Тамуну в двух шагах от себя. У нее заплаканные глаза, она остановилась, неожиданно столкнувшись со мной.

– Здравствуй, Тамуна!

Через месяц я поселился в доме Сумбата Соломоновича.

Я стал вторым мужем Тамуны, от которой год назад ушел дискобол, она была одинока и несчастна.

День, когда мы вновь встретились, был самым счастливым днем моей жизни. Мы поднялись на пантеон, место наших детских свиданий, обошли могилы великих поэтов, я ей читал стихи Галактиона Табидзе.

По узкой тропинке мы пробрались в густые заросли жасмина и нашли каменную полупещеру, скрытую от глаз жасминовыми ветками. Сели на горячие камни и поцеловались, как десять лет назад. Забыв обо всем на свете, я смотрел на свою Тамуну. Я чувствовал себя обладателем самого большого сокровища в мире. Я был Али-Бабой в пещере, полной бриллиантов, сапфиров, изумрудов и жемчуга. Это был удивительный день и удивительная ночь. Под нами простиралось море огней. Тбилиси осветил себя иллюминациями в честь Дня Победы. В небе с треском рассыпались фейерверки салюта, глаза моей Тамуны загорались то красным, то зеленым, то желтым, то оранжевым светом. Один из огненных зарядов пробил листву и упал перед пещерой, разбрасывая искры, он догорал у наших ног.

На горе Мтацминда мы провели первую ночь любви. Одурманенные душистым ароматом жасмина, мы лежали на старых листках газеты «Лело», оставленных кем-то. Утром я нашел две маленькие перламутровые пуговицы, спросил Тамуну, ее ли они. Тамуна осмотрела себя и сказала «нет», – видимо, и пуговицы принадлежали тем, кто посетил до нас эту пещеру, тем, кто, наверное, был так же счастлив, как и мы, проснувшись в свежей листве, пении птиц, солнечных бликах.

Мы услышали смех, раздвинули ветки и увидели синий вагончик фуникулера, детей с воздушными шариками, родителей, нарядно одетых, старушек, жмурившихся на солнце. Вагончик проплыл над нашими головами. Никто не знал, что на святой горе Мтацминда, возвышавшейся над городом Тбилиси, в пещере проснулись двое влюбленных.

Через несколько дней Тамуна привела меня в свой дом.

Дверь открывалась множеством ключей. «Конспирация», – сказал я и улыбнулся. «Это все отец, он помешан на замках». – «Такое сокровище». Дверь наконец открылась. И я увидел железные клетки, от пола до потолка. В них сидели белые куры, сотни, тысячи, а может, больше тысячи кур. Тихо шумело вентиляционное устройство, в комнатах было прохладно, не чувствовалось запаха куриного помета. На кровати посреди этого куриного царства лежал Сумбат Соломонович и шумно сморкался в большой носовой платок. «У меня грипп, не подходи ко мне близко», – сказал он мне и громко чихнул. Куры всполошились, закудахтали. Сумбат Соломонович недовольно посмотрел на них. «Включи телевизор», – обратился он к дочери.

Вокальный ансамбль «Рустави» пел нежнейшими голосами.

– Ты можешь зарезать курицу? – спросил меня Сумбат Соломонович.

Я никогда не резал куриц, но сейчас, чтобы понравиться родителю моей Тамуны, я был готов на все.

– Да, могу! – ответил я.

– Сегодня меня ждут клиенты. Сделай это вместо меня!

Я растерянно смотрел на больного.

– Тамуна, покажи ему, что надо сделать.

– Папа… – Тамуне хотелось отвести от меня отцовское поручение.

– Тамуна, не будь дурой! – Сумбат Соломонович выражался без обиняков, ясно и просто. – В ванной найдешь нож, а Тамуна принесет кур.

Я пошел в ванную. На стене висел большой острый нож. Широкое полено было местом казни – я это понял по сухим кровавым пятнам, куриному пуху и ножевым зарубкам… Вошла Тамуна с шестью курами. Я взял нож, положил курицу на полено и отсек ей голову. Курица трепыхалась в моих руках. «Кидай ее в ванну», – прошептала Тамуна.

Мне стало душно в этой ванной, заполненной огромной женщиной и шестью курами, одну из которых я только что обезглавил, других ждала та же учесть, и они, предчувствуя близкий конец, бились в руках Тамуны, вырывались, кудахтали истошными голосами, а обезглавленная танцевала на дне ванны танец без головы.

Мне стало дурно. Тамуна заметила, как я побледнел, отобрала у меня нож, всучила кур; я отвернулся к стене и слышал, как глухо стучал нож об деревянное полено. Куры поодиночке исчезали из моих рук. Я повернулся – все шесть обезглавленными лежали на дне ванны. Они подпрыгивали и падали, вновь подпрыгивали, вновь падали и были похожи на неловких балерин из кордебалета.

Я вышел к Сумбату Соломоновичу.

– Молодец! – сказал он мне.

Так состоялось мое «боевое» крещение.

Вечером, сидя один в комнате Тамуны, единственной комнате, не заставленной куриными клетками, я слышал шепот ее матери Варвары:

– Зачем он тебе?

– Мама, я люблю его.

– Был у тебя один… негодяй, которого ты любила…

– Мама, не повторяй вечно одно и то же…

– Спал по двадцать четыре часа, сбежал и унес твои бриллиантовые кольца…

– Мама, перестань…

– А что этот будет делать?..

Войдя в их дом, я делал все, что надо было делать для поддержания мнения о себе как о хорошем зяте. Зачем я это делал? Я любил Тамуну. Зачем я превратился в служителя этой «птицефермы»? Я любил Тамуну. Говорят, что любовь – чудо, неразгаданная тайна. Любовь способна превратить человека и в ангела и в дьявола. Я приобрел Тамуну, а Сумбат Соломонович приобрел помощника в делах. Он поставил клеймо своей фирмы на моем лбу. Фирма имела широкую сеть клиентуры, которой поставлялись «сумбатовские куры» – жирные, свежезаколотые, тщательно общипанные, недорогие. Они были дешевле базарных, дороже магазинных: голландских, венгерских, болгарских. Но в отличие от зарубежных кур «сумбатовские куры» были вкуснее. Зажаренные, они будоражили аппетит, цыплята-табака таяли во рту. Их заказывали Сумбату Соломоновичу и поштучно и оптом для больших праздничных застольев. Многие приходили сами покупать кур. Особо уважаемым клиентам Сумбат Соломонович разносил заказы по домам. Бесплатно получали кур участковый милиционер, начальник жилуправления и сосед, живший этажом ниже. Сосед работал маленьким начальником в организации, название которой приводило в трепет Сумбата Соломоновича.