Воин любви. История любви и прощения - Гленнон Дойл Мелтон

– А где, черт побери, Крейг? – спрашивает Кристи. – Он бросил тебя одну?

Я отвечаю, что это не его вина. Он не знал, что мне будет так плохо.

– Я сама велела ему уйти, – говорю я.

– Мне нет дела до того, что ты ему сказала, – злится Кристи. – Это гребаный здравый смысл. У него нет ни грамма этого гребаного здравого смысла. Я его убью! Я точно его убью!

«Отлично, – думаю я. – Здорово! Злитесь на Крейга. Только не злитесь на меня. Не злитесь на меня за то, что я сделала аборт, и не спрашивайте, почему я сижу здесь, на диване, с бутылкой виски и в слезах. Просто сядьте рядом и выпейте со мной. Пожалуйста, сядьте и выпейте». Так они и поступают. За это мы и любим друг друга. Мы пьем весь вечер. Покупки брошены в коридоре, их никто не разбирает. Мы пьянствуем несколько часов – пока не начинает светать. Когда поднимается солнце, Кристи звонит Крейгу и разносит его в пух и прах. Мне кажется, он вернулся с извинениями, но возможно, это был лишь сон. Никто из нас этого не помнит. Забытье – это наше все.

После того вечера я пью слишком часто, и это мешает нормальной жизни. Я начинаю пропускать работу. Мои счета направляют родителям. Я перестаю звонить домой. Моя машина сломалась, и я бросила ее на парковке. Когда полиция ее нашла, они позвонили родителям. Те стали спрашивать, что случилось, и я им солгала. Отец поехал забирать машину и нашел в бардачке повестку из суда. Он пришел ко мне на работу, чтобы поговорить об этом. Сказал, что был в таком ужасе и ярости, что решил сначала побывать у священника. Он не просил, чтобы священник помог мне. Он просил, чтобы священник помог ему и дальше быть моим отцом, не имея возможность исправить меня. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного. Папа пошел к священнику? Чтобы тот помог ему смириться с моим алкоголизмом? Кто же тогда сможет исправить меня? Я заставила отца молить Бога о помощи. Помощи для самого себя. Отец предлагает мне встретиться после работы, чтобы поговорить. Я соглашаюсь, но не прихожу. Вместо этого я отправляюсь в бар и мертвецки напиваюсь.

На следующее утро звонит телефон. Он звонит весь день. После обеда я все же поворачиваюсь и отвечаю на звонок. Это мама. Она безумно зла.

– Приезжай, Гленнон, – говорит она твердо. – Немедленно приезжай.

Ее голос меня пугает. Я поднимаюсь, оглядываю свою комнату. Я знаю, что нужно переодеться, но у меня кружится голова, и я не могу вспомнить, что надеть. Поэтому я решаю ехать так, как есть. На мне все то, в чем я веселилась накануне – туфли на двенадцатисантиметровых шпильках. Это кошмарно, но и удобно. Я сажусь в машину и начинаю жевать резинку, чтобы скрыть запах сигарет и спиртного. К родителям я еду на автопилоте.

Родители встречают меня у дверей. Я вхожу в родной дом, опустив голову. Я стыжусь собственной одежды, своего запаха, красных глаз. Мне стыдно, что я принесла в это чистое место такую грязь. Я сажусь на диван и смотрю на стены, увешанные моими школьными фотографиями. В них я ищу объяснений, что я сделала не так. Вот я в первом классе, вот во втором, в третьем – у меня косички, я улыбаюсь, но выгляжу печальнее, чем моя сестра, – ее фотографии висят рядом с моими. Почему я так печальна? Почему мне грустно сейчас? Интересно, а думают ли о том же родители, сидя в этой комнате вечерами? Думают ли они обо мне, когда смотрят телевизор? Мы не смогли найти решения, и теперь нам предстоит найти объяснение.

Через большие окна солнце светит прямо на меня. В висках у меня стучит. Мне приходится прикрыть глаза рукой – я чувствую себя капитаном в уютной гостиной. Родители сидят напротив. Они печальны, разозлены и ощущают полную беспомощность. Голос мамы дрожит, когда они с отцом начинают расспрашивать меня.

– Почему ты так поступаешь с нами? Почему ты продолжаешь врать? Ты нас совсем не любишь?

Они забрасывают меня вопросами, но я – ловец без перчатки. Мое лицо нейтрально, но сердце мое не так испорчено, и мне больно.

Я люблю их. Я люблю их и люблю свою сестру. Я люблю своих друзей. Думаю, я люблю своих близких больше, чем обычные люди. Моя любовь настолько огромна, всеобъемлюща, тяжела и сложна, что мне нужно прятаться от нее. Жизнь и любовь требуют от меня слишком многого. Я просто не готова к такому. То, с помощью чего я прячусь от боли, причиняет боль всем остальным. Я могу выжить, только причиняя боль близким. Не потому, что я их не люблю, а потому что люблю слишком сильно. Я могу лишь прошептать: «Я вас люблю», но мои слова звучат жалко. Они похожи на ложь. И лица родителей не смягчаются.

Я сижу и смотрю на собственные руки. Я вспоминаю историю, услышанную по телевизору: у женщины случился инсульт, и за ночь она разучилась говорить. Когда она проснулась, мозг ее работал идеально, но она не могла сказать ни слова. Она просто лежала и пыталась глазами передать свой ужас – она оказалась заперта внутри собственного тела. Родные не понимали, что она пытается им показать. Они решили, что ее мозг умер.

То же самое случилось со мной. Я здесь. Внутри я совершенно нормальная. Мне есть что сказать. Мне нужна помощь, чтобы выразить это. Я люблю вас. Мой секрет в том, что со мной все нормально. Мое сердце не умерло. Но эту тайну не знает никто, кроме меня. А теперь даже те, кто любит меня, лишились надежды и больше не верят, что я жива. Даже если я еще и жива, то не вызываю симпатии. У меня не случился инсульт. Я все сделала собственными руками – сама загнала себя в ловушку. И возможно, меня уже нет. Может быть, осталось лишь то, что они видят…

Папа не успокаивается:

– Кем ты хочешь быть, Гленнон? Ты же знаешь: тебе никогда не стать высокой, длинноногой блондинкой Барби? Неужели у тебя нет другого героя в этом мире?

Его вопросы меня смущают. Какое отношение имеет ко мне Барби. Но потом я вижу в зеркале свои пережженные, выбеленные платиновые волосы, свой расшитый блестками топ и туфли на шпильках. Почему я так выгляжу? Почему я так одета? Почему я покрасила волосы в цвет, который не имеет ничего общего с моим натуральным? Почему я всегда стараюсь казаться выше, блондинистее, стройнее, пьянее? Ответа я не знаю. Мне хотелось бы найти объяснение, какой-то ужасный секрет из моего детства, чтобы они все поняли и могли меня пожалеть. Мне хочется, чтобы кто-нибудь обидел меня, и я могла сказать: «Все из-за этого». Но у меня нет подобного оправдания. Поэтому я пытаюсь ответить на папин вопрос.

– Я хочу быть похожей на маму, – шепчу я.

Ответ меня унижает. Моя мать – добрая, хорошая, красивая, честная женщина. Смешно, что я хочу быть похожей на нее, но никто не смеется. Мои слова звучат жалко и невероятно, но это правда. Эти слова исходят из моей души. И я собираюсь с духом, чтобы сказать другую правду. Я рассказываю им об аборте. Эти слова произношу не я, а мой представитель. Это манипулирование, оправдание. Аборт, сделанный в прошлом месяце, не объясняет пятнадцати лет моей не-жизни, поэтому я не говорю родителям никакой правды, а лишь усиливаю их боль. Родители опускают голову. Их плечи поникают. Они не бросаются ко мне, не обнимают, не гладят по голове и не плачут вместе со мной. Я понимаю, что поисковая команда уже отозвала собак, и искать меня никто не хочет.

Родители встают и уходят. Я снова оказываюсь в ужасной тишине. Я сижу и смотрю в окно на раскрашенный деревянный домик, который отец построил для меня, когда мне было восемь лет. Но в первый же раз я увидела там паука и никогда больше туда не заходила. Он десятилетиями стоял на заднем дворе – пустой и никому не нужный. Я смотрю на домик и чувствую, что эта боль может меня уничтожить. Почему я всегда так боялась играть? Почему я не могла оценить все то, что мне давали?

Родители возвращаются, и мама говорит:

– Все решено, Гленнон. Если ты не перестанешь пить, мы устранимся из твоей жизни. Мы не можем спокойно смотреть, как ты убиваешь себя или кого-то еще. Мы не можем продолжать жертвовать своей жизнью в угоду тебе.

Мама – добрый полицейский, и ее жесткость говорит мне о многом. Я киваю. Я понимаю, что мы достигли предела. Потом мама сообщает, что они пригласили священника, о котором говорил отец. Он меня ждет, и мне нужно поехать в местную католическую церковь. Грустно мне всегда, но удивляюсь я редко. Сейчас же я изумлена.

Бог – это абсолютно новый подход к проблеме. Да, мы каждую неделю ходили в церковь, но родители почти никогда не говорили о Боге в повседневной жизни. Я понимаю, что мы на грани отчаяния, раз хватаемся за соломинку. Родители рассчитывают на последнее средство – на божественное вмешательство.

– Хорошо, – киваю я. – Я поеду.

Я встаю и выхожу из дома. Я еду в церковь, потому что знаю: родители обязательно позвонят и проверят. По крайней мере, я на это надеюсь. Я еду в церковь, потому что мне официально объявили: ни Крейг, ни мои друзья, ни родители не собираются больше меня спасать. Мне больше некуда идти, поэтому я еду к Богу.