Воин любви. История любви и прощения - Гленнон Дойл Мелтон

Судя по детским фотографиям, я была очень красивым ребенком: золотисто-русые локоны до талии, фарфоровая кожа, широкая улыбка и яркие карие глаза. Когда мной восхищаются, я всегда отвечаю на внимание. Я понимаю, что красота – это разновидность доброты. Нужно уметь отдавать, и я пытаюсь быть щедрой. Чтобы поддержать баланс, родители часто напоминают мне, что я умна. Я научилась читать в четыре года. Я разговариваю, как взрослая. Но я очень скоро понимаю, что быть умной гораздо сложнее, чем красивой. Люди подходят ко мне и гладят по волосам, но когда я уверенно и четко заговариваю с ними, их глаза расширяются, и они отступают. Их привлекает моя улыбка, но моя откровенность отпугивает. Они быстро берут себя в руки и начинают смеяться, но дело уже сделано. Я почувствовала это. Они хотели восхищаться мной, а я осложнила им задачу, включив себя в этот опыт общения. Я начинаю понимать, что красота согревает людей, а ум – охлаждает. Я понимаю, что быть любимой за красоту – сложная ситуация для девочки. Спустя годы, когда я стала менее красивой, когда уже не было царственных локонов, которые так приятно трепать, и идеальной кожи, которой можно восхищаться, когда я перестала быть маленькой, простой и драгоценной, мне пришлось задуматься, достойна ли я любви и могу ли предложить ее кому-то. Утрата красоты воспринимается как изгнание из рая. Я почувствовала себя бесполезной. Мне казалось, что я не выполнила свою часть сделки, и весь мир разочарован во мне. Чем я могу согреть людей, если лишилась своей красоты?

Но пока что мы трое абсолютно идеальны. Мы устраиваемся на трибунах и радостно поддерживаем нашу команду. Когда игра заканчивается, я выбегаю на поле, потому что папа ищет меня – он всегда меня ищет. Я бегу мимо игроков к нему, и он поднимает меня высоко над головой. Команда расступается, чтобы мы могли покружиться. Мы кружимся, пока прожекторы и лица зрителей на трибунах не сливаются в единое целое. Весь мир расплывается. Отчетливо я вижу только лицо отца. Он опускает меня. Я вижу, что к нам пробираются мама и сестра. Мама сияет. Вся ее красота – только для отца. Она ярче и сильнее всех прожекторов, вместе взятых. Папа обнимает ее обеими руками, а потом подхватывает нашу маленькую Аманду и целует ее в щечки. Мы четверо оказываемся на острове. Такое повторяется после каждой игры – и неважно, выиграли мы или проиграли. Победа нашего отца – это мы. Мы поворачиваемся и начинаем пробираться через толпу. Теперь это не остров, а парад. Люди улыбаются, увидев, как мы четверо держимся за руки. Нам машут со всех сторон. Над стадионом гремит гимн школы. Мы возвращаемся в машину и едем домой.

Мне десять лет. Я пытаюсь вжаться в угол замшевого дивана в бабушкиной гостиной. Мои двоюродные сестры гоняются друг за другом по всему дому с громкими криками и воплями – настоящий торнадо. Сейчас лето, и дети по большей части, в купальниках, словно так и должно быть. Девочки легкие и стройные, они держатся стайкой и движутся словно маленькие рыбки. Они играют вместе, но игра предполагает отказ от самосознания, а единство требует чувства принадлежности. У меня нет ни того ни другого, и я не могу к ним присоединиться. Я – не рыбка. Я крупная, одинокая и отдельная ото всех, как кит. Вот почему я вжимаюсь в спинку дивана и наблюдаю.

Я сжимаю опустевшую миску из-под картофельных чипсов и слизываю соль с пальцев. Мимо проходит тетя. Она видит меня, смотрит на моих сестер и говорит:

– Почему бы тебе тоже не поиграть, Гленнон?

Она заметила, что я не принадлежу к общему кругу. Мне стыдно.

– Я просто смотрю, – отвечаю я.

Тетя улыбается и с теплотой и удивлением произносит:

– Мне нравятся твои тени для век.

Я касаюсь рукой лица – я совсем забыла, что утром двоюродная сестра Карен накрасила мне глаза фиолетовыми тенями. По дороге из нашего дома в Вирджинии к тете в Огайо я была полна радостного предвкушения. В этом году я стану другой девочкой. За это время Карен изменит меня, сделает похожей на себя. Я буду так же пахнуть и буду такой же стройной, как она. Она снова сделает меня красивой. Тем утром я сидела на полу спальни Карен в окружении щипцов для завивки и коробок с косметикой, ожидая волшебного превращения. Закончив, Карен протянула мне зеркало. Я попыталась улыбнуться, но сердце мое упало. Мои веки были измазаны чем-то фиолетовым, а щеки – розовым. Вот почему тетя удивилась, а не впечатлилась моей красотой. Я улыбаюсь и говорю:

– Я как раз собиралась их смыть.

Я слезаю с дивана и направляюсь в ванную.

Я поднимаюсь по лестнице и закрываю за собой дверь. Мне хочется принять ванну. Это мое убежище. Включаю воду, и голоса в доме становятся тише. Когда ванна наполняется, снимаю одежду, залезаю и расслабляюсь. Закрываю глаза и погружаюсь в воду с головой. Потом открываю глаза и рассматриваю свой подводный мир – такой тихий, далекий от всего, безопасный. Волосы плывут по воде над моими плечами. Я протягиваю руку и касаюсь их. Вода постепенно остывает, я открываю сток и смотрю, как обнажается мое тело. Вот, опять… Я не могу это остановить. Я становлюсь все тяжелее и тяжелее. Сила тяжести нарастает на глазах и прижимает меня к белоснежной ванне. Меня буквально притягивает к центру Земли. Воды осталось несколько дюймов. Я вижу свои широкие, крупные бедра и думаю: «А есть ли в мире другие такие же большие девочки? Чувствует ли кто-нибудь еще себя таким же тяжелым?» В конце концов я остаюсь в пустой ванне – обнаженная, выставленная напоказ, несчастная. Я поднимаюсь, вытираюсь, одеваюсь и спускаюсь вниз. На кухне я останавливаюсь, чтобы насыпать себе еще чипсов, а потом направляюсь к дивану.

Телевизор включен. Показывают фильм о женщине лет на тридцать меня старше. Она целует своих детей на ночь, забирается в постель к мужу и лежит с открытыми глазами, пока он не заснет. Тогда она поднимается, тихо выходит из спальни и направляется на кухню. Останавливается у стола и берет журнал. Камера крупным планом показывает фотографию худой блондинки на обложке. Женщина откладывает журнал и подходит к холодильнику. Она достает коробку с мороженым, берет большую ложку и начинает есть, жадно, порцию за порцией, словно давно голодала. Я никогда не видела, чтобы кто-то ел подобным образом. Эта женщина ест так, как хотела бы есть я сама – как животное. Постепенно безумие на ее лице сменяется безразличием и отстраненностью. Она продолжает есть, но теперь механически, как робот. Я смотрю на нее и со стыдом и радостью думаю: «Она такая же, как я. Она тоже отверженная». Женщина доедает мороженое, заворачивает картонку в пакет и прячет на дне мусорного бака. Потом идет в ванную, запирает дверь, наклоняется над унитазом и вызывает у себя рвоту. Женщина садится на пол и явно испытывает облегчение. Я поражена. Мне приходит в голову мысль: «Вот чего мне не хватает: облегчения. Вот как можно все исправить. Вот как можно не быть отверженной».

Пару месяцев я объедаюсь, а потом вызываю у себя рвоту по несколько раз в день. Каждый раз, почувствовав свою отверженность и недостойность, ощутив тоску и печаль, я избавляюсь от них с помощью еды. И тогда печаль сменяется сытостью, столь же непереносимой. И я избавляюсь от всего съеденного. Ощущение вторичной пустоты приятнее, потому что это вымученная пустота. Я слишком устала, слишком разбита и слаба, чтобы что-то чувствовать. Я не чувствую ничего, только легкость – легкость в голове, легкость в теле. Булимия становится моим прибежищем, куда я возвращаюсь вновь и вновь, чтобы побыть в одиночестве, ничего не чувствовать и чувствовать сразу все. Здесь я в безопасности. Булимия – это созданный мной мир, потому что я не умею жить в мире реальном. Булимия – это моя безопасная гавань, моя смертельная ловушка. Здесь никому, кроме меня самой, не удастся причинить мне боль. Я далеко от всех – и мне хорошо. Я могу испытывать любой голод, и здесь я могу быть такой худой, какой захочу.

За булимию приходится платить. Пока я не выбрала для себя булимию, мы с сестрой жили одной жизнью. У нас не было ничего своего – мы делили даже одеяло, и это давало нам ощущение безопасности. Я ложилась в постель, заворачивалась в свой угол, потом бросала край одеяла сестре, и она заворачивалась в свой. Однажды край сестры упал на пол, и я забрала его себе. Аманда больше не просила об этом. Ей больше не нужно было наше одеяло. Она была более бесстрашной, чем я.

У Аманды длинные ноги, и она легко, красиво и уверенно движется по жизни. Я не такая, поэтому придумала для себя мир с булимией – и живу в нем. Если создать картину моего жизненного пути, вы увидите наши с сестрой следы, идущие рядом. Но в один день я уселась на песок и отказалась идти дальше. По следам Аманды можно прочитать, что она годами стояла рядом, не понимая, почему я боюсь идти. Она не понимала, почему мы были вместе, а на следующий день каждая стала сама по себе.