Роман-царевич - Зинаида Гиппиус

— Я, Роман Иванович, точен как исполнительный комитет. Куда линию проведете, по линии и я. Пали пути мои к вам, и сказал я тогда в сердце моем: эй, держись сего человека. Ибо это король-человек. Да.

— Ну, разболтался. В меру ли пьешь?

Отец Варсис фыркнул.

— От этакого медока-то опьянеть? Масло от него только в душе, да экстаз некий умилительный. Будьте покойны.

— Листки, значит, мы с тобой до завтра просмотрим, и ты, после меня, свезешь их в Петербург, за Невскую заставу, к Любовь Антоновне. Она их возьмет и что нужно сделает.

— Это ведь не рыженькая? А рыженькой тоже показывать?

— Нет. Рыженькой там не застанешь. Вообще держи себя с ней, если случится, осторожно… И скромно, — прибавил он, хмуря брови. — Вот это еще, смотри. Знаю тебя. К юбке слаб. Говоришь, по первому моему кличу являлся, все бросал. А что бросал-то? Думаешь, мне неизвестно, какие там за тобой дома дела значились?

Отец Варсис хладнокровно усмехнулся.

— Есть-таки страстишка. Спорить не стану. Не всем святой жизни быть; а кому дано. Вам, например, дано, — я с вами не тягаюсь. Я цветочки придорожные люблю. Только, Роман Иванович, сами должны знать: от этой страстишки я с линии моей не сверну. Можно — ладно, а благопотребно воздержание — воздержимся; было бы ради чего. Там я, у себя, в монастыришке этом, разве рассчитывал оставаться? Ну, от безделья… проводил время, пока что. Селенье близко… Да и турчаночка там была одна, недалеко. Господь с ними, однако. Ждал все, что кликнете опять. Кликнули — вот он я. За вами не пропадешь. Куда сами выедете, туда и меня вывезете.

— Любовь Антоновне отдашь листки, ну, сколько она там найдет нужным, — останешься, только не дольше дней трех, — продолжал Сменцев, не отвечая. — Потом опять сюда. Надолго ли у тебя квартира снята?

— Да я на год, думаю, Роман Иванович. Полтораста всего, год-то. А сами видите, уютно, спокойно.

— Пожалуй. Теперь весь июль сиди здесь смирно. И пиши те листки, другие, для Пчелиного. Ты это умеешь. У тебя слог живой.

— Выходило.

— Помни только, общее как можно. Ничего чтобы ясного, против кого, за кого, без всякой определенности. Призывай вставать за правду, да так, чтоб по сердцу хватало, — и кончено. Встанут, тогда видно будет, куда путь указать. Разных там «аще» да «какожде» не бойся. Помни, для кого пишешь. А оно иногда полезно, и для трогательности, и для затемнения.

Отец Варсис кивал головою.

— Да, понимаю, понимаю.

— А потом, своевременно, поедешь в Пчелиное. Ну, еще столкуемся, тогда скажу, что тебе в Пчелином делать, как себя держать.

— Понял.

Задумался, погладил бородку.

— Не знаю вот, ловко ли мне эдак все иеромонахом. Связа сильная. В Пчелином к попу надо будет явиться. А какой предлог, чего я туда? Чего, мол, не здешней церковью ставленный иерей по усадьбам таскается?

— Ладно, придумаем. Ни Боже мой в России рясу не снимать. Попроще одеться, это можно. А переодеванье не годится. Еще зацепимся на пустяках.

Отец Варсис опять кивнул головой. Налил новые стаканы.

— Эх, Роман Иванович, чокнемся в последний разок, да и за дело. Один листик хорошо у меня вышел, что для рабочих. Похвалите. Говорить так не умею, это уж вы пусть, а написать иной раз ловко выдастся.

— И говорить надо. Мне — не следует, нельзя.

— Вы скрываться должны, Роман Иванович, разве я не понимаю. Вас никто почти и знать в лицо не должен. Дух присутствует, ну, значит, есть где-то человек, а кто — неизвестно.

— Не пересаливай в таинственностях. Впрочем, и тебе раньше времени выставляться незачем. Кое-где твоя ряса козырь, а в другом месте она сейчас все дело перепортить может.

Отец Варсис сузил губки, блаженно сощурил маслянистые глаза. Хмель не баюкал, не туманил его, а только слегка, приятно острил.

— Я уж вам отдался, Роман Иванович, так уж на вас и кладу все надежды. Ничего, выплывем.

Чокнулись. Варсис продолжал:

— Теперь я не отлипну, Роман Иванович. Да и вам какой же расчет верного слугу покидать? Расчета нет. К тому же я, Роман Иванович…

Он вдруг наклонился над столом, ближе к собеседнику, и шепнул:

— Я вашу тайну знаю.

Сменцев приподнял брови, усмехнулся одним углом рта.

— Тайну? Какую тайну?

— Сказать?

— Скажи, сделай милость.

— Никто не знает, я один знаю. Вы, Роман Иванович, в Бога не веруете. Вот что.

Сказал неторопливо, тем же шепотом и откинулся на спинку стула.

Сменцев продолжал улыбаться и молчал.

— На Боге все строите, а сами не веруете, нет! — сказал опять Варсис.

Еще помолчали.

— А ты — веруешь? — спросил Роман Иванович, глядя на него прямо.

Монах торжественно встал, тонкий, черный, поднял правую руку, — взметнулся рукав рясы, как черное крыло. Произнес громко, с заражающим волнением:

— Верую! Верую в Господа моего, во вселенскую церковь верую! И в Россию, второе мое и любезнейшее отечество, верую, в силу и мощь народа ее, в правду, кровью омытую, — верую! верую!

Сменцев глядел на него с удовольствием, почти с восхищением. Такой человек ему и нужен: тонкий, неглупый, верный и притом увлекающийся, способный вдруг прийти в экстаз от собственных слов, зажечься внезапно. Это одна из форм мудрого обмана — вдохновенная искренность мгновенья.

— Ну, довольно. Сядь, успокойся, — произнес Роман Иванович ласково. — Что там? Поговорим лучше мирком.

Тот уже сел и немножко сник.

— Ежели так, вот что объясни мне, Варсисушка. Допустим на минутку, что ты прав, что я все на Боге строю, а сам в Бога не верую. Как же ты-то со мною в одних делах? Тебе бы проклясть меня, да прах отрясти…

— Нет, что ж?.. — забормотал Варсис. — Это особая статья. Вы — король-человек, Роман Иванович. Как вы хотите — так и будет. Куда ж я без вас?

— Отлично. Особая статья, так особая. Чего ж ты так торжественно о «тайне» объявлял? На что она тебе? Раскрывать ее кому-нибудь, что ли, будешь? Ведь не будешь. Да и кому? А вздумал бы, разве тебе поверят?

— Не поверят, — признался Варсис. — И, действительно, что мне об этом… Я не рассудил, Роман Иванович, так сказал, в дружеской беседе. Я о вас наедине часто думаю, про себя, для себя, гадаю; очень ведь вы любопытный человек.

— Благодарю. А теперь, — проговорил Сменцев другим тоном, строго, — будет. Ври, да не распускайся. Неси листки, просмотрим пока; я завтра утром уеду.

Отец Варсис встал, схватил со стола пустую бутылку и стаканы.

— Эх, свечи-то догорели совсем. Да ладно, там у меня в шкапике новые есть.

И он поспешно двинулся к двери в спальную.

— Варсисушка, — окликнул его Сменцев, опять ласково. — Погоди, еще тебя спрошу, последнее. Вот ты в Бога веруешь, в церковь веруешь, в Россию, в народ… Ну, а как… в царя? Тоже веруешь?

Варсис ухмыльнулся. По лицу его бегали трепетные светы догорающих свечей.

— Зачем это вы столь определительные вопросы задаете, Роман Иванович? Сами же говорили, — чем общее до поры до времени, тем дело спорее. Что нам о частностях. Они сами определятся, их трогать нечего.

И он скрылся в темных дверях спальни.

«Неглупый мальчик, — опять подумал, усмехнувшись про себя, Роман Иванович. — А все-таки с ним осторожно. За границу я его не возьму, дудки. К ее сиятельству тоже рано подпускать. Два ему сейчас места: Пчелиное да Застава. И то с прикровенностью. А там — поглядим».

Глава девятая

ДОБРЫЙ СТАРИЧОК

В Петербурге есть у Романа Ивановича постоянная квартирка. В новом доме, громадном, выстроенном по всем правилам гигиены. Дом в переулке, недалеко от того, непохожего на Невский проспект, Невского, что тянется от Николаевского вокзала до самой Лавры.

Квартиры в доме все мелкие. У Романа Ивановича две комнатки, но чистые, белые, свежие и как стеклышко светлые.

Мебели почти нет. Прислуги Роман Иванович не держит. У него, кажется, никогда в жизни прислуги не было, ему и представить трудно, как это он приказывал бы, а другой исполнял бы его приказания — за деньги.

Мало кто знал о существовании этой квартиры Сменцева. Так спокойнее. Адреса, для самых необходимых писем, он давал разные, чаще всего на Любовь Антоновну, учительницу, что живет вместе с Габриэлью. Нынче, так как Любовь Антоновна уезжала в экскурсию (уж вернуться должна), он и просил Габриэль сохранять его письма; и, хотя сказал, что будет гостить у Хованского, пересылать туда письма не позволил. А Габриэль вон какую штуку выкинула. Пустая девчонка. Жаль: усердная и с огоньком.

Приехав из Луги, от Варсиса, Роман Иванович отправился домой.

Только два дела еще предстоит: предупредить Любовь Антоновну насчет приезда Варсиса, а затем побывать у милого друга, Власа Флорентьевича.

Ну, а после — Сменцев хорошенько отдохнет, дома, в полном одиночестве. Торопиться некуда. Раньше недели-двух он к Хованским не вернется, и Габриэль оттуда не выпустит.