День матери - Татьяна Богатырева

– Мальчик, тебе чего? – спрашивает она.

– А Леонид дома?

– Ленечка, к тебе какой-то мальчик! – Поворачивается ко мне. – Проходи, мальчик, вон там тапочки под комодом.

Моя бабушка провожает меня на маленькую грязную кухню, стыдясь, убирает со стола пустые бутылки. Шаркающими шагами выходит из кухни, оглядываясь на папу: мол, все ли в порядке? А, да, за столом сидит мой отец. Он курит. Я сажусь на табуретку напротив него, тянусь к его «Альянсу», он пожимает плечами. Затягиваюсь и тут же кашляю. Вкус просто отвратительный. Тушу сигарету о пепельницу, сделанную из жестяной банки из-под пива.

Мы молчим. Я молчу, молчит мой отец, молчит весь мир вокруг и внутри нас. Я не знаю, сколько мы так сидим, время теряет свой смысл. Я понимаю, что пора бы уже встать и уйти, но не нахожу в себе для этого сил. Мы сидим. Потом силы все-таки находятся, и я ухожу. Папа молча провожает меня до двери.

Домой я иду пешком. Медленно, потому что я не хочу туда идти. В кармане звонит телефон. Это Павел Владимирович. Я беру трубку, говорю «алле» и вдруг начинаю плакать.

Мы с Павлом Владимировичем сидим в кафе, передо мной стоит огромная кружка какао, сам Павел ничего не ест и не пьет. Он внимательно меня слушает, а я рассказываю ему все – о маме, о Жене, о Ларисе Дмитриевне, о Пушкинских Горах. Я уже не плачу, вернее, слезы еще текут, но они не оставляют белых полосок на щеках. Он слушает меня очень внимательно, не перебивая.

Потом я умолкаю. Некоторое время мы сидим и слушаем музыку в кафе, наблюдаем за людьми. Потом Павел Владимирович берет меня за руку, – у него очень сильное, крепкое рукопожатие.

– Иннокентий, послушай меня внимательно, – говорит он. – Я очень сильно люблю твою мать, вот уже пятнадцать лет. Я жизнь готов отдать за то, чтобы она была счастлива. Если есть хоть один шанс… как-то участвовать в вашей с мамой жизни. Если есть шанс – только скажи!

– Пойдемте к нам? Пойдемте прямо сейчас? – спрашиваю я.

Он какое-то время колеблется, потом машет рукой и весело кивает.

– А ничего, что время уже позднее? – спрашивает он.

– Нет, нет, сейчас, прямо сейчас…

– Мам, мама, у нас гости! – с порога кричу я. Оборачиваюсь к Павлу Владимировичу. – Ну что же вы, проходите, не стесняйтесь! Пойдемте на кухню, чай заварим!

Мама выходит из комнаты, завернувшись в большой пуховый платок. Она такая красивая с распущенными волосами.

Павел Владимирович, стесняясь, садится за стол. Когда входит мама, он, волнуясь, встает, чуть не опрокинув стоящую рядом табуретку.

– Мама, сюрприз!

Мама непонимающе смотрит на меня:

– Кеш, это что, шутка такая?

– Мама, мам, это Павел Владимирович, твой одноклассник, врач, он в командировку в Питер приехал…

Мама молчит.

– Мама, мамочка, ну не молчи, пожалуйста!

– Кеша, здесь никого нет.

Я оборачиваюсь к столу. На том месте, где только что сидел Павел, – пусто. Выбегаю в коридор – нет ни его ботинок, ни портфеля. Ноги становятся ватными. Я возвращаюсь на кухню. Мама крепко обнимает меня, кутает в свой платок.

– Все будет хорошо, Кеша, все будет хорошо.

Мы стоим так долго-долго, и я чувствую, что мы с мамой – единое существо, даже наши сердца бьются одинаково. Мы оба одинаково вздрагиваем от звонка в дверь.

На пороге стоит отец.

3. Сын

Я поднимаюсь на последний – мансардный – этаж элитной московской многоэтажки. Я учусь в университете, но сейчас летние каникулы, и я приехал в Москву по одному очень важному делу. Стою перед дверью в квартиру, которая занимает собой весь этаж. На двери висит табличка: «Скука – великий грех, ибо скука порочна и нечестива». Тянусь к дверному звонку. Опускаю руку. Снова тянусь. Спускаюсь по лестнице шагом человека, которому некуда больше спешить, прощаюсь с консьержем и выхожу на залитый солнцем двор.

За дверью квартиры, в которую я так и не позвонил, Женя проявляет фотографии. На ее столе лежит потрепанный, весь в закладках, сборник стихов Лизы Белых, над компьютером – доска с кучей приклеенных к ней фотографий. На одной из них запечатлена она сама семь лет назад, в Петербурге, с подружками и человеком в костюме смешной желтой курицы, который декламирует стихи.

Беженцы

Юра 1988

Я сижу в классе и пишу стихотворение. Писать стихотворение очень трудно, во-первых, потому, что главное, чтобы никто не увидел, как я это делаю (позор!), и я прикрываюсь учебником; во-вторых, мне никак не подобрать рифму.

В прекрасный день июльскийЦветы, цветы… моллюски…

Я так увлечен, что не замечаю, как в класс заходит учительница. И как приводит новенького за собой. И как ему некуда сесть, и что единственное свободное место – рядом со мной. Все это я пропускаю, потому что меня не устраивает рифма «моллюски».

И только когда он неожиданно говорит: «Цветы, цветы цветут», я замечаю, что на меня смотрит весь класс. И что все смеются. Вот так всегда.

Я решаю никогда не разговаривать с новеньким. Но у меня не получается. Приходится сказать ему: «Тут сидит мой друг».

– Тут сидит мой друг Тима, – говорю я.

Но Тимы нет, поэтому тут сидит новенький. Он очень спокойно ведет себя для человека, который только что пришел непонятно откуда и у которого тут нет друзей.

Учительница пишет на доске английские глаголы и говорит, что они неправильные.

– Зачем тогда их писать, если они неправильные, – обращается ко мне новичок.

Я пожимаю плечами, я же решил с ним не разговаривать. Смотрю на него из-за своей баррикады из учебника и подставки для книг.

Я понимаю, что стих дописать так и не получится, и бросаю это гиблое дело. Хочу убрать тетрадку, но новичок просит дать ему посмотреть. Мне уже нечего терять, меня и так считают дураком и смеются надо мной. Я делаю вид, что мне все равно, и протягиваю ему тетрадь. Он не собирается возвращать ее мне. Так всегда и бывает, если тебе не повезло с весом. Дело в том, что у меня крупные кости, и поэтому кажется, что я толстый. Новичок, в отличие от меня, очень круто выглядит – ни намека на лишний вес. Вздыхаю.

Звонок. Я хочу скорее уйти, но учительница останавливает меня, спрашивает, почему не пришел Тима. Сегодня первое сентября, все школьники должны учиться. Пожимаю плечами.

Новичок догоняет меня в раздевалке, где я переобуваю сменную обувь. Сам-то он пришел без сменки, что является еще одним доказательством того, что он «крутой». Сейчас начнет смеяться. Втягиваю шею в плечи.

Он улыбается и протягивает мне мою тетрадку.

– На, – говорит он.

Я молчу.

– Давай дружить, – говорит он.

Я не верю, что он хочет со мной дружить, и жду подвоха. Но он хлопает меня по плечу и уходит. Так просто? Кладу тетрадку в полиэтиленовый пакет, который у меня вместо рюкзака, выхожу из школы. Потом не выдерживаю и снова достаю тетрадку. Осторожно открываю.

В прекрасный день июльскийЦветы, цветы, пиписьки.Красив язык мой русскийИ лучше, чем английский!

Я улыбаюсь.

– Тебе он точно понравится, – говорю я.

Новичок не нервничает, а спокойно идет рядом со мной, оглядывается по сторонам. А я вот волнуюсь, мне хочется произвести на него впечатление.

– Не знаю, почему он не пришел сегодня, может, забыл?

Шутка получилась излишне заискивающей. И не смешной. Но новичок улыбается, у него получается очень классно улыбаться, и вообще он весь классный, даже форма на нем сидит гораздо лучше, чем на мне.

– Напротив меня живет, – как бы между прочим поясняю я.

Новичок спокойно идет и молчит. Мне очень хочется как-то его разговорить.

– Он мой лучший друг. Мы дружим всю нашу жизнь! Его зовут Тима.

И я вдруг понимаю, что до сих пор не знаю, как зовут новичка. Вот глупо! Но он как-то сразу все понимает и улыбается:

– А меня Ваня.

– Меня Юриком, – мямлю я, и тут он останавливается и жмет мне руку, это получается у него просто восхитительно, так солидно, как будто мы совсем взрослые.

Мы стоим перед Тиминым окном, и я, собравшись с духом, кричу: «Ти-ма». То есть это мне кажется, что я кричу, а на самом деле как-то сдавленно пищу. Все потому, что во дворе – люди, а еще я стесняюсь новичка. Но он расставляет ноги поудобнее, складывает руки рупором и громко кричит:

– Ти-ма вый-ди, Ти-ма, вый-ди!

Вместо Тимы в окне появляется Тимина бабушка. Она кидает в форточку ключи, Ваня ловит их прямо на лету, и я не могу сдержать восхищенного вздоха.

Тимин дом старый и какой-то толстый – трехэтажный, с широкой лестницей и парадной, которая запирается на ключ. Квартира же, наоборот, узкая и высокая, в смысле – высокие потолки и слишком много мебели. А еще там как-то узко, потому что много народу, – Тима, его бабушка и дедушка, Тимины соседи и какая-то худая, незнакомая мне женщина с большими блестящими глазами. Тима выглядит как-то потерянно на фоне всего этого многообразия тел и предметов. Он ведет нас в свою комнату и аккуратно прикрывает дверь. Я знакомлю его с Ваней, стараясь уследить сразу и за его, и за Ваниной реакцией.